Видавший виды лифт, скрипящие тросы. Поднимаясь, она осознает, что в реальности даже и не думала переступать порог этого дома. Кабина замирает, открываются двери, и перед ней словно из ниоткуда возникает тощий мужчина с пробором посредине – так, словно он собирался помешать ей нажать на кнопку и вновь умчаться вниз.

– Добрый день. Моя фамилия Фрейтаг.

И что теперь?

Знаю, знаю, мне следовало бы описать все в подробностях. То, как Розалия пересекла прихожую и вошла в ту самую комнату, в которой совершался отход. Описать стол, стул, постель, расписать в красках, до чего потертой была мебель, каким подозрительно пыльным оказался шкафчик на стене, как все в ней выглядело и попользованным, и необжитым одновременно, словно обитали здесь не люди, а тени. И, разумеется, камера, я обязательно должен был бы упомянуть о камере, установленной для того, чтобы зафиксировать, что неизлечимо больные клиенты сами принимают яд, и никто их к этому не принуждает – ведь с юридической точки зрения у ассоциации тоже должно было быть все чисто, – и наглядно продемонстрировать, как Розалия присаживается, как роняет голову на руки, как поворачивается к окну, в последний раз устремив взор в туманные дали, как страх в ее душе уступает место измождению, как она подписывает необходимые бумаги – вот здесь, многоуважаемая, вот здесь, а потом еще вот здесь, – и как в конце концов перед ней ставят стакан с ядом. Должен был бы поведать вам, как она подносит его к губам, сосредоточиться на охватившем ее противоречивом чувстве стремления к желаемому и сопротивления ему, с которым она глядит на налитую в стакан жидкость, на то, как Розалия колеблется, пусть и недолго – ведь все-таки ей по-прежнему хочется повернуть назад, снова выбрать жизнь со всеми ее страданиями и противоречиями, пусть даже на считанные дни, – и все это лишь для того, чтобы показать, как в итоге она сделает то, что и собиралась: ведь не для того же она проделала столь долгий путь, чтобы повернуть назад, подступив к самому рубежу. Должен был бы описать нахлынувший на нее в последнюю минуту поток воспоминаний – о том, как она играла на берегу тихого озера, о влажных материнских губах, об отце, прятавшемся за воскресную газету, о соседке по парте, о мальчике, которого она с тех пор и не вспоминала, о бабушкиной пташке в клетке, умевшей разборчиво произносить отдельные слова, – ведь, если говорить начистоту, за все семьдесят два года, что прошли с тех пор, ничто ее в жизни так не завораживало, как это говорящее животное.

Да, из этого мог бы выйти недурной рассказ, пусть даже немного сентиментальный, но меланхолию в нем уравновесила бы доля юмора, жестокости придал бы легкость философский настрой. Я ведь все продумал. А что теперь?

А теперь я все это сам же и разрушу. Я срываю занавес, обретаю плоть, появляюсь у двери лифта рядом с герром Фрейтагом. На мгновение уставившись на меня с недоумением, он бледнеет и рассыпается в прах. Все, ты здорова, Розалия. И, раз уж на то пошло, еще и снова молода. Начни все сначала!

Прежде чем Розалия успевает вымолвить хоть слово, я вновь исчезаю – а она, стоя в лифте, со скрипом несущем ее вниз, не может поверить в то, что из зеркала на нее смотрит двадцатилетняя девушка. Да, пускай зубы немного кривоваты, волосы тонкие, а шея слишком тощая – красавицей Розалия никогда не была, но еще и внешность что надо я ей устроить не могу. Хотя, с другой стороны, почему нет? Какая уж теперь разница…

– Благодарю!

– Не спеши с благодарностями, – в изнеможении бормочу я.

Распахнув дверь, она выскакивает на улицу – ведь ноги у нее уже не болят. Вид у нее, юной леди, одетой, как настоящая старушенция, несколько странный. Но поскольку таксист не узнает в ней свою клиентку, он и не думает ее останавливать – а потому, оставшись без обещанного вознаграждения, будет поджидать клиентку еще полчаса, озабоченно поглядывая на тикающий счетчик, пока наконец не примется колотить во все двери подряд. В ассоциации ему ответят, что они действительно ожидали сегодня визита одной пожилой дамы, но та отчего-то проигнорировала назначенное ей время. Выругавшись, он отправится восвояси, а вечером, поглощая практически несъедобный ужин, приготовленный женой, будет еще молчаливее обычного. Вот уже долгое время он раздумывает, не прикончить ли ее – ножом ли, ядом или голыми руками, – но именно в тот вечер примет окончательное решение. Но это уже совсем другая история.

А что же Розалия? Она, широко шагая, идет по улице, так окончательно и не придя в себя от радости – и на мгновение мне кажется, что я поступил правильно, что главное – проявить милосердие, а то, что в мире будет на один рассказ меньше, и правда никакой роли не играет. И в то же время – не могу скрывать! – меня посещает нелепая надежда на то, что кто-нибудь когда-нибудь и ко мне так же отнесется. Ведь я, как и Розалия, не могу себе представить, что если никто не обращает на меня внимания, то и сам я – ничто; что моему и без того полумифическому существованию приходит конец, стоит только этому Другому отвести от меня взгляд, – вот как сейчас, когда я наконец прощаюсь с сюжетом навсегда, приходит конец существованию Розалии. В одно мгновение. Без борьбы со смертью, без боли, без всякого там перехода в мир иной. Только что еще была здесь эта странно одетая, пораженная и растерянная девчушка – и вот уже вместо нее осталось лишь легкое завихрение в воздухе, эхо голоса, что продержится лишь каких-то несколько секунд, воспоминание, постепенно тающее в моей и в вашей голове, покуда вы читаете этот абзац.

Если что-то вообще и останется, так это улица, омываемая дождем, вода, бусинками сбегающая по дождевикам двух детишек, вон та задравшая лапу собачка, зевающий чистильщик канализации да три сворачивающих за угол автомобиля с незнакомыми номерами: кажется, будто они прибыли откуда-то издалека, из какой-то иной действительности – или уж, по крайней мере, из совсем другого рассказа.

В начале лета того года, когда ему исполнилось тридцать девять лет, актер Ральф Таннер вдруг почувствовал, что в своих же собственных глазах становится каким-то ненастоящим.

Еще вчера телефон его разрывался, а наутро умолк. Пропали с горизонта давние друзья, профессиональные планы начали рушиться совершенно без всяких на то оснований, женщина, которую он любил по мере своих скромных сил, вдруг начала заявлять, что он жестоко насмехался над ней по телефону, а другая – Карла – вдруг заявилась в лобби его отеля и устроила ему самую неприглядную сцену за всю его жизнь: кричала, что он кинул ее целых три раза – причем просто так! Проходившие мимо люди останавливались, смотрели на них с усмешкой, некоторые даже достали мобильные телефоны и принялись снимать происходящее, а когда Карла с размаху влепила ему пощечину, он понял, что эти несколько секунд вскоре всплывут в Интернете и затмят славу лучших его кинокартин. Спустя некоторое время Ральфу пришлось расстаться со своей овчаркой, потому что у него вдруг разыгралась аллергия, и от тоски он закрылся у себя и принялся писать картины – правда, никому не решался их показывать. Покупал альбомы с фотографиями узоров на крылышках центральноазиатских бабочек, читал книги о том, как правильно разбирать и снова собирать часы, так ни разу и не заставив себя попробовать.