– Ган?

Я откидываю полог и любуюсь ее телом, будто сотканным из всего лучшего, что осталось в этом мире.

– Я всегда узнаю тебя по походке, – улыбается она томно.

Роксана садится в кровати, опираясь на руку, ее груди покачиваются, упругие, налитые, с нежно-розовыми ореолами сосков. Она сводит ноги и проводит ладонью по животу, медленно опускаясь ниже.

– Как же хорошо, что это ты, верный солдатик Кардинала. – Она смеется, ярко и заливисто, а вместе с ней смеется и поет ее гладкое, смугловатое тело, созданное для любви.

– Я не солдат Кардинала. – Мне не нравится сравнение, хотя оно недалеко от истины.

– Ладно, агент, – Роксана кивает, – тайный агент и убийца. Знаю-знаю. Я все знаю.

– Вот это и плохо, – вздыхаю я, – есть секреты, которые должны оставаться секретами.

Она перестает улыбаться, глядит с подозрением.

Я продолжаю:

– Два дня назад у тебя был один тип приятной наружности, с аккуратной бородкой, не из наших. И явно не бедный. Возможно, вы много выпили, возможно, употребляли дурь… ты ведь очень много знаешь, золотко, у тебя бывают авторитетные люди, которые болтают лишнее, среди них и люди Кардинала, не самые последние в его окружении… Роксана, Роксана, не стоило этому залетному щеголю ничего рассказывать. Вон как оно все получилось…

Я вздыхаю и смотрю, как меняется выражение ее лица, как рука сжимает простыню, стискивает так, что даже в полумраке видно, как белеют костяшки пальцев.

– Прости, златовласка, – как можно нежнее говорю я, пряча за словами неожиданное щемящее чувство в груди, – обстоятельства такие, понимаешь? Ты должна была держать язык за зубами. Это просто политика, грязная, перемалывающая людей, плюющая на все сука-политика…

Она не сразу понимает, а мне не хочется торопиться, внутренне я просто надеюсь, что она будет способна – нет, не на оправдание, а хотя бы на осознание того, что у меня просто нет выбора. Что если не я, то может быть еще хуже. Гондонов у Кардинала предостаточно – таких, что любая жертва предпочтет быструю смерть тому, что они ей предложат взамен.

– Прости, златовласка, – снова повторяю я, как мантру, два слова, будто так станет легче, будто раскаяние всего гребаного мира обрушится на наши плечи.

– Ган? Я убегу, дай лишь шанс, немного времени.

Я качаю головой:

– Ты не выберешься из города и пожалеешь, что осталась жива.

– Я сделаю это быстро, – после паузы длиной в вечность внезапно пересохшим голосом хриплю я. – Пожалуйста, повернись лицом к стене.

– Ган?!

– Пожалуйста. Ты знаешь, выхода нет.

– Увидимся в другой жизни, – сквозь слезы шепчет она, – ты никогда не искупишь свои грехи.

Выстрел. По стене расплывается алое зловещее пятно, клякса, которую хочется вытереть, отмыть тряпкой с мыльным раствором. Я знаю, что эта картина навечно останется со мной, как и много других, подобных ей, в душе эту кляксу не отмыть никогда. Роксана медленно оседает на кровать, заваливается набок, и ее застывшие глаза с болью и укором в последний раз заглядывают в мое нутро, пробирая до озноба.

Ган замахал руками и попятился, споткнулся о ведро у входа, оно загремело по полу, рассыпая полусгнившие овощи. Чертыхаясь, мужчина выскочил из жилища, озираясь как бешеный.

– Ты чего? – Она стояла на пороге, замусоленной тряпкой прикрывая грудь. – Голых сисек не видел, что ли?

Ган вылупился на нее, как на прокаженную. Смотрел в упор и не видел. Перед глазами застыла совсем другая картина: забрызганная кровью шероховатая стена.

Он и не понял, как очутился возле выхода из первого резервуара – шагнул на палубу, прислонился лбом к стенке. Металл в тени был прохладным, немного отрезвил его, привел в чувство.

– Сука, – погрозил мужчина кулаком непонятно кому. То ли туману, то ли себе, то ли девушке из Улья. А длинный день только расцветал, и до заката было еще далеко. Море продолжало шевелиться лениво, будто находясь в царстве Морфея.

Ган сидел за барной стойкой, составленной из металлических бочек. Он все-таки вернулся в Улей, в первый резервуар. Вернулся потому, что остро захотелось выпить чего-нибудь крепкого, а это было единственное место, где наливали. В бар он заглянул на следующий день после работы – Бобр позволил ему вернуться в цех. Здесь было немноголюдно, да и выбор напитков оставлял желать лучшего. Над головой, на втором этаже, ходили, стучали по настилу, бухали башмаками и шаркали самодельными сандалиями из резины, это раздражало. Ему бы уединиться, не видеть лиц, но в каюте спокойнее не было. Куда-нибудь на воздух бы с бутылочкой крепкого. И чтобы люди были, но в отдалении, не беспокоили.

Бутылочка хорошего крепкого в баре Улья стоила целое состояние. Столько Ган еще не заработал в цеху. За дневную смену платили один кусок медной проволоки. Толстая проволока, нарезанная равномерно на кусочки, была основной валютой в Черноморье за неимением ничего более подходящего. Баржа перевозила много проволоки, поэтому запасы были.

За бутылку коньяка сомнительного бренда, стоящего на полке за спиной бармена, пришлось бы отвалить ни много ни мало а шестьдесят кусков проволоки – его двухмесячную зарплату. При этом не было никакой уверенности, что в стеклянную тару не налита бормотуха, подкрашенная чаем или красителем.

Стоял и виски, за бутылку которого пришлось бы отработать полгода на барже. Односолодовый «Гленфиддик», и в прошлой жизни обошедшийся бы в приличную сумму. А всякое безымянное пойло, разливаемое из пластиковых бутылок, стоило в десятки раз дешевле.

Пойла Гану не хотелось, он пересчитал в кармане кусочки меди. Выходило, что мог себе позволить рюмку-другую не самого плохого напитка.

Он ткнул пальцем в нижнюю полку, где красовались полупустые бутылки отечественных и почти отечественных напитков.

– Плесни армянского.

Десять «медяков» легли на стойку, звякнули о металл, рассыпались.

Бармен сгреб, не глядя. Наверное, быстро умел считать. Вытянул пробку из бутылки, выбрал из стаканов, стоящих пирамидкой в углу, более-менее чистый, понюхал его, остался доволен. Налил на два пальца и подвинул посетителю.

– Что-то не припоминаю тебя, а память не подводила раньше. Первый раз в баре, что ль?

Гану не хотелось рассказывать свою историю – как его нашли местные, вытащив из воды, как он потерял память. Поэтому он просто кивнул и ответил:

– Первый раз.

Карамельная жидкость в стакане с непривычки шибанула в нос. Но терпкий запах спустя минуту сменился мягким древесным ароматом. Ган аж зажмурился от удовольствия. Он понятия не имел, пил ли такое когда-либо и выпивал ли раньше вообще. Но запах что-то навеял. Мужчина сидел и ждал, что вот-вот память очухается и воскресит какое-нибудь событие – как он с друзьями или в одиночестве потягивал виски уютным вечером. Но хера с два!