милым домиком на Набережной – распался. Вы ушли из домика – очевидно, в семью матери… Другие связи, которые, собственно, шли через вас, наших милых девушек, сами собой распались, да и политическая наша позиция способствовала распадению старых знакомств… – восстанавливал Фадеев в памяти прошлое. – Если бы Лия не уехала, мы, конечно, встречались бы в прежних условиях, и, конечно, встречаться нам в 1918/19 году было бы уже невозможно без политических споров и разговоров. И, может быть, мы втащили бы тогда наших милых девушек в нашу деятельность! Правда, я немножко помню настроения Лии в 1917/18 году, и мне кажется, она не пошла бы за нами. Но вы были натура “загадочная”, полная огромных возможностей, в вас всё-таки иногда вспыхивал и бурлил мятежный, бунтарский огонёк; социально мы все, мальчишки, были в общем сходной с вами среды, – в конце концов, вы могли бы даже размежеваться и с Лией и пойти за нами. Но, увы, всего этого уже не могло быть, потому что всё распалось (просто в бытовом плане) из-за отъезда Лии». Ася: «Я горжусь дружбой с ними и немножко досадую на них, что не нашли они возможным посвятить меня в своё дело, дать мне какую-то настоящую работу. Ведь была девушка-подпольщица Зоя Секретарёва, и воевала в тайге Тамара Головнина».

4–5 апреля 1920 года произошло «японское выступление» – интервенты, нарушив временное перемирие, атаковали красные гарнизоны по всему Дальнему Востоку. Во Владивостоке японцы арестовали «партизанского генерала» Сергея Лазо (тот успел отметить литературные задатки Фадеева: мол, раз Булыга с таким выражением читает вслух Некрасова, значит, и сам обладает талантом) и его товарищей – Алексея Луцкого и кузена Фадеева Всеволода Сибирцева. Их передали белым – «бочкарёвцам», те сожгли всех троих в паровозной топке. Другой кузен, Игорь Сибирцев, вскоре раненный, застрелился, чтобы не быть обузой товарищам при отступлении. Гражданская война, как видим, была для Фадеева братоубийственной в прямом смысле слова. «В голове… кошмарный винегрет: погибли Санька, Фельдман, Игорь, Харитоша, Серобабин, ранен Володя маленький, поморозились Гришка и Хомяков, ампутированы ноги у Никитенко…» Сам Булыга-Фадеев во время японского выступления, отходя с боем из Спасска-Дальнего к спасительной тайге, получил пулевое ранение в бедро. Лежал в санитарном вагоне, поправлялся, снова воевал – до начала 1921 года. На последнем этапе Фадеев, уже в Забайкалье, исполнял обязанности комиссара одной из бригад Народно-революционной армии Дальневосточной республики. Тогда комиссар не только следил за настроениями и воспитывал бойцов, но и контролировал действия командира, как это описано в фурмановском «Чапаеве». Это была исключительно важная должность – а ведь Булыге, заметим, было всего девятнадцать. В этот период он участвовал в ликвидации «читинской пробки» – разгроме войск атамана Семёнова. «Почти каждый разъезд, каждая станция бралась нами с жестокими боями. Мороз стоял в ту пору 30–40°, люди были плохо одеты и обуты, отмораживали руки, ноги и слепли от белизны снега на сверкающем солнце».

На дорогах этой войны Фадеев забыл свою любовь. Не потому, что увлёкся другой девушкой. Просто забыл – был занят другим. Ещё в начале 1920 года, отправленный во Владивосток по делам Спасского гарнизона, Фадеев виделся с товарищами по подполью, но у него «даже мысли не шевельнулось» встретиться с Асей: «Настолько всё это ушло, как что-то наивное и детское, в далёкое прошлое…» Оправившись после ранения, Фадеев снова попал во Владивосток – и опять не вспомнил об Асе: «Я жил на даче у Сибирцевых, на 26-й версте, жил около месяца; это была вторая половина августа и первая сентября 1920 года. Стояла чудесная, солнечная погода. Я столько пережил за истекшие полтора года, что был просто влюблён в этот солнечный Владивосток с окружавшими его сверкающими от солнца бухтами и заливами. Мне так не хотелось уезжать, но нам – мне, Игорю и Тамаре Головниной – предстояло по фальшивым документам с китайскими визами ехать через Гродеково, Харбин, Сахалян в Благовещенск, где в это время уже не было японцев и была наша власть. И вот я жил под Владивостоком и в самом городе около месяца, душа моя, повторяю, была свободна, но мне и в голову не приходило искать вас». «В этом ожесточении борьбы, в этом новом, уже совсем взрослом мире большой политической ответственности, в мире новых дружб и привязанностей на почве совместных испытаний – как-то сам собой, незаметно для меня, милый, прекрасный образ первой моей любви всё отдалялся и отдалялся от меня в дымку далёкого-далёкого прошлого, дымку золотого, неповторимого, навсегда ушедшего детства… Так сама собой и ушла в эту дымку моя любовь к вам. Самый ваш образ всё более отдалённо, всё менее ясно выступал из этой дымки в памяти моей, он точно растворялся, таял, пока даже черты его не стёрлись совершенно в моей памяти… Теперь даже невозможно вспомнить, когда именно произошло это, но это тоже произошло с той жестокой, естественной, жизненной неизбежностью, с какой вы не могли полюбить меня в те годы. Теперь, когда я по вашим письмам знаю, что это совершилось во мне как раз в ту пору, когда мы, ваши друзья, всё более и более становились нужными вам, что это совершилось в период всё более нарастающего вашего одиночества и нависших над вами личных несчастий, – мне тяжело писать об этом. Но я снова повторяю то, что написал вам в одном из писем: то, что составляет особенную прелесть юности, часто является и причиной её несчастий. Я сильно и непосредственно любил вас. И так же непосредственно, по естественному ходу жизни, любовь моя ушла… В юности часто кажется, что тебя ещё многое, многое ждёт, а между тем истинная большая любовь – редкость, она неповторима, утрата её часто невознаградима совсем… Я никого не полюбил и никем не увлекался, – любовь ушла из моего сердца сама собой, я остался один. Конечно, я к тому времени уже становился юношей-мужчиной, женская красота томила меня, но я никого не любил, и, хотя я уже сам многим нравился, это отсутствие любви не позволило мне поступать так, как поступали многие юноши вокруг меня, т. е. сходиться без любви». «Я глубоко чувствовал возможность настоящей любви в своём сердце, и не находил этой любви, и жалел и себя, и тех, кто разменивал свои чувства вместе со мной».

После боёв в Забайкалье комиссара Булыгу избрали делегатом Х съезда партии. Он стал одним из самых юных участников съезда. В Москву в марте 1921-го он ехал в одном вагоне с другим комиссаром – будущим маршалом Иваном Коневым. На съезде,