Усталость жуткая и уйти-то до конца не могу, ведь только сегодня про это дело читал. Человек я упертый, знаю, что не уйду, а то уважать себя перестану. Придется до конца стоять. Может, думаю, хоть сесть-посидеть. Глянул, нет, придется между бабушками на одинокую скамейку втискиваться, неохота позориться. Вот стою я, рассматриваю грязные кончики своих ботинок и думаю, как было бы хорошо сейчас упасть на крашенные коричневой краской доски церковного пола и заснуть. Настолько мне плохо, так я устал, что начинаю я заниматься противоцерковной деятельностью. Начинаю я про себя говорить так: «Господи, да сделай ты так, чтобы эта служба кончилась». Стою и повторяю это про себя. И чем больше слабость и усталость накатывают на меня, тем чаще и чаще повторяю это: «Господи, да кончай ты эту бадягу, я устал, мне домой на диванчик охота. Скорей бы уж эта служба кончилась, и после я сюда ни ногой». И вдруг я совершенно отчетливо понимаю, к Кому обращаюсь с этими словами. То есть я поднимаю глаза и вижу перед собой икону Христа, а Он улыбается мне, и у Него в руках Библия открытая, а там написано: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и я успокою вас». Это я – труждающийся! Это я – обремененный! Я посмотрел на Его лицо, и служба для меня вдруг закончилась. Это понимание, к Кому я обращаюсь, как будто мне сказало: «Все, служба для тебя закончилась». Сначала я испугался. Огляделся вокруг. Увидел, что люди, стоящие в храме, все пришли к Нему по делу, что все обращаются к Нему. Посмотрел на отрытый алтарь и вдруг явственно, не глазами, а всем существом своим понял, что Он стоит там и благословляет нас всех. Он там! И священник прямо в лицо Ему говорит свои молитвы. Я замер. Я утих. Я исчез. Обычно в голове все время что-то крутится, какие-то мысли, обрывки, что сказать, что сделать. А тут мое сознание превратилось в совершенно спокойную поверхность воды, которую не тревожила ни одна, даже самая малая волна. Мирно стало мне, покойно. Так спокойно, так хорошо, как никогда не было.

Это было похоже на то, как я звонил в роддом, когда родился мой сын. Я набирал номер и спрашивал медсестру, кто родился? Она говорила, что сын. Я, не веря своему счастью, снова набирал номер и снова спрашивал, она снова отвечала, я снова набирал и спрашивал. На четвертом или пятом звонке она стала раздражаться, потом – ругаться: «Молодой человек, вы надоели, перестаньте звонить». Тогда я попросил позвонить мою маму, она поговорила с медсестрой и ласково сказала мне: «Все, у тебя родился сын, с женой все хорошо, иди спать». И я, совершенно счастливый, отправился спать. Конечно, не спал, я лежал и думал: «Ах, как хорошо, сын родился, новый человек, каким он будет, кем он будет?» Все существо мое было наполнено новизной, покоем и радостью.

Нечто подобное, но гораздо глубже, я испытывал и теперь. Стоял, пораженный открывшимся, совершенно новым, и ни одна мысль не тревожила меня, все замерло, все было напоено невероятным спокойствием. И стало вдруг ясно, о Ком говорят и поют. Я смотрел на Его икону, а Он смотрел мне в сердце, и мне было так хорошо.

Служба закончилась для меня. Я не чувствовал время. Незаметно разошлись прихожане, ушли певцы с клироса, остались в храме только несколько человек. К ним вышел батюшка с Евангелием и крестом, поставил рядом с аналоем табурет с цветным половичком, присел на него. Началась исповедь.

А я не двигался с места. В храме выключили общий свет. Перед иконой горела лампада. Я стоял и просто смотрел на Него. Вскоре и исповедь закончилась. Священник, разоблачившись, прошел мимо меня, недоуменно посмотрел на застывшего, как мумия, идиота, уставившегося на икону, и на всякий случай перекрестил. Я почти не заметил его.

Какая-то старушка стала мыть пол в храме. И вот, когда немытое место в храме осталось только подо мной, она дернула меня за рукав и сказала:

– Ты бы шел уже.

Я посмотрел на нее, потом на золотой иконостас и теплящиеся лампады, обернулся к дверям, – там, в проеме, было что-то лиловое, сумеречное, осеннее, холодное и промозглое. Посмотрел и спросил ее:

– Да куда же я пойду отсюда?

Она резонно заметила:

– Домой.

И я побрел домой, неся в своем сердце такую вот первую встречу с Богом, которая рождается иногда из всякого мусора в душе.

Теперь, оглядываясь назад, я думаю, как же я мог не замечать всего? Как я мог не видеть, что промысл Божий был во всяком движении моей семьи, во всяком человеке, с которым сводила меня жизнь? Может быть, я просто рос и сейчас расту и многое еще не понимаю. Но я всегда помню эту первую встречу, которая во многом меня изменила. И я думаю, что каждый, кто заглянет к себе в душу, в историю своей семьи, найдет это попечение Божие, которое открывает человеку тайну жизни.

Как-то я спросил священника, который молился за Кольку:

– Батюшка, а для чего человек должен быть христианином?

Он улыбнулся и сказал:

– Для того чтобы быть счастливым.

– Но почему же тогда так много людей живут без Бога?

– Потому что пока еще не произошло встречи. Просто, может быть, нужно однажды, идя по улице, в тишине душевной обратиться к Нему: «Господи, вокруг Тебя столько разговоров, а я не знаю Тебя, откройся мне!»

И Господь не повременит с ответом. Эта встреча – самое начало.

Случилось это, когда хозяева стали нас выгонять с квартиры. Снимали мы квартиру в 6-м микрорайоне. К тому времени начал я ходить в церковь, поняв, что цель жизни всякого человека – служить Богу и людям.

Однажды в кабинете кафедры (работал преподавателем) сижу и заполняю карточки какие-то. А коллеги о чем-то беседуют. Заведующий рассказывает, как он вчера телепрограмму со священником видел. Я вполуха слушаю, пишу свое. И он говорит между прочим, что спросили священника про смысл жизни, мол, в чем он? Тот отвечает: «Служить Богу и людям!» И дальше о чем-то рассказывает. А я остолбенел, как будто раскаленный лом в сердце мне вогнали. Вот она, правда – служить Богу и людям. Да, Дух Святый веет, где хочет. И сказано-то было мимоходом, и сказано-то было не мне, а запало, пронзило до мозга костей. Так просто и так глубоко.

Но, как часто бывает это с новоначальными, все я делал с перехлестом: и молился, и постился, и о Боге с другими говорил, рвение через край, обсуждение, переходящее в осуждение. А жена моя, человек трезвый, сказала мне просто: «Пока я не увижу, что тебя твоя Церковь изменила, я туда ходить не буду». И не ходила, и о крещении слышать не хотела. А я обзавелся «домашней церковью»: поставил друг на друга две табуретки, водрузил на них икону – так, чтобы она была против лица, и, зажигая купленные в храме свечки, начал читать незнакомые мне слова в молитвослове. Не буду говорить о тех днях и тех молитвах, в них было много пустого огня и самопринуждения.

Дальше стало совсем трудно, и я заставлял себя молиться и что-то читать. В то время я писал диссертацию, и часто поутру на молитве меня пробивали «гениальные» идеи. Поначалу, как только «светлая» научная мысль ко мне приходила, я бросал молитву и мчался фиксировать ее, приписывая это «откровение» близкому присутствию Бога. Но вскоре выяснил, что ни одна из моих восторженных записей не годится для дела и что эти стремительные убегания с утреннего правила призваны разрушить молитвенный настрой, бес баловал. Тогда первым моим правилом для молитвы стало: не отвлекаться!