Дед мой веру свою особо не выставлял, он просто ушел весь в нее. Никому ничего не говорил, но и богохульствовать не позволял. Возьмет огромную такую книгу на непонятном языке, откроет ее и читает. Почитает да вздохнет. Покачает головой и снова своим кривым, черным от работы пальцем по строкам водит и губами шевелит.

Я его спрашиваю:

– Дедушка, что это за книга?

– В этой книге про всех людей и про все дела человеческие написано.

– А почему на непонятном языке?

– А чтобы дураки не поняли.

Он таким молчаливым с войны пришел. И книгу оттуда принес. На фронт он уходил малограмотным парнем из глухой деревни. Про родителей помнил только, что они были странноприимцами, детей было десятеро, и хлеб на всю семью пекли на целую неделю, но одну булку всегда откладывали для странников и калик перехожих. И когда его в молотилку подо Ржевом закинуло, там он и прошел все свои университеты. Встретился с лейтенантом-ветеринаром из Белоруссии. Нашел его в лесу, тот молча жарил на костре свой партийный билет. Оказалось, что во время боя этого лейтенанта засыпало в окопе, а когда он отрылся, то увидал, что бой уже закончился и из его взвода он один живой остался. И вот он смотрит: кто-то по полю ходит. А это Ангел Божий мертвых русских солдат благословляет. Лейтенант этот подарил моему деду беззаботную христианскую улыбку и молитву «Живый в помощи Вышнего».

Дед из нее тогда только начало и запомнил. Но через полгода он сам лежал на земле и старался быть как можно более плоским. Потому что с ним немецкий снайпер игрался. Обстреливает его, как хочет. А он лежит и видит, как муравьи тащат соломинку. Война, людей убивают, такая трагедия, а они тащат свою соломинку, и им хоть бы хны. Глупая, ничтожная природа, совершенно равнодушная к человеку. И вот тут ему пулей каблук на сапоге оторвало. И он неожиданно для себя вдруг крикнул:

– Господи, если я живым останусь, я курить брошу!

Крикнул, и ему смешно стало. Перевернулся он на спину, а над ним высокое летнее небо, и кузнечики стрекочут. Он закрыл глаза и заснул. Тем и спасся, что снайпер его за мертвого принял. Курить пришлось бросать. Но с тех пор он стал как-то молчалив и всегда абсолютно счастливо улыбался. Пойдем в лес по грибы, я ему гриб несу, червяка показываю, он мне говорит:

– Ты не тех червей бойся, что в грибах сидят, а тех червей, что людей едят.

И ко всему у него была присказка. Нальет, к примеру, себе водки, смотрит на рюмку и разговаривает с ней: «Рюмочка Христова, откуль? – Из Ростова! – Пачпорт есть? – Нема! – А вот тебе тюрьма!»

Я ему тоже про космонавтов сказал. На что он заметил:

– Тебе, сопля, мнения своего еще иметь не положено. Мать с отцом слушай, стариков чти и ко всем относись с почтением, тогда может из тебя, ботало, хотя бы гроб раскрашенный получится.

Я обиделся и спросил, чего он гробом обзывается.

– А это, – говорит дед, – такие люди есть, снаружи пиджачок да галстучек, морда бритая, а в глаза его рыбьи поглядишь – внутри-то мертвец сидит, человек уж помер давно, по привычке просто ходит и двигается.

И улыбнулся. Я эту улыбку его никак не могу забыть.

Тут ехал в поезде со стариком. Он сидел много, потом жил на поселении, собрался прощаться со всеми родными перед смертью. И вот, точно как дед мой, сидит у окна, молчит и улыбается. Поезд пошел, он мне говорит: «Как мне нравится в поезде ехать! Колесики стучат: тук-тук, тук-тук. За окном красивые пейзажи показывают. Хорошо!» Я чувствую, что у меня по лицу начинает дурацкая улыбка растекаться. А он не унимается. Принесли чай. Он опять: «А как мне нравится в поезде чай пить! Сахарок в таких замечательных упаковках, продолговатеньких, хрустящих». Я думаю: «Погоди, вот тебе сейчас простыни сырые принесут, как ты заговоришь?» Принесли простыни. Он их расстилает: «А как мне нравится, что простыни такие слегка влажные, как хорошо». Когда мы с ним в Москве на перрон вышли, я готов был каждую травинку, каждого московского бомжика обнять. Такое счастье было в этом человеке. Хоть и настрадался. По нему видно было.

И дед мой так же улыбался. Я теперь христиан по этой улыбке всегда вижу. Дед улыбается, и в глазах его какое-то бесконечное счастье. Я сначала думал, что это у него после войны, что живой остался. Но нет, он всегда что-нибудь добавит. «Эх, – говорит, – не слышало то ухо, не видел то глаз, не приходило то на ум человеку, что уготовал Господь любящим Его».

Умер он спокойно и тихо. В воскресенье после службы позвал всех к себе на именины, накормил вкусным пирогом из рыбы, помыл посуду, лег на лавку, да и помер. Бабушка сказала:

– Устал старик. Перекрестился, закрыл глаза, и нет его.

Она с тех пор все сидела у окна и ждала смерть, как невеста ждет жениха, который отлучился сразу после свадьбы.

Отец мой уехал из дому в семнадцать лет. И хоть пел он в детстве в церковном хоре, но, вернувшись из военного училища, церковных обычаев дома родного признавать не стал. Скоро, как говорил мой дед, он купил себе шляпу и стал важным. Единственный раз, на охоте, слышал я, как он молится. Из озорства, в одиночку он выпалил в берлогу. Неожиданно выскочил медведь и погнался за ним. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так громко кричал: «Господи, помилуй!» Когда он заскакивал в охотничий грузовик, кто-то из мужиков позади него тоже хотел заскочить на борт и схватил его за ногу.

– Нет, нет, это не я стрелял! – истошно закричал отец. Так он был напуган.

Он был истовым партийцем и любил смотреть фильм Райзмана[9]«Коммунист».

Бабушка просила его крестить нас с сестрой, но он категорически запретил, да, вот именно категорически запретил. Но случай изменил ситуацию. Каким-то чудом он оказался в церкви. Его СМУ прокладывало кабель рядом с храмом, вот он и зашел в надежде, что там все разрушено. Но храм оказался хоть и обветшалым, но действующим.

Он с интересом встал у стены и вдруг увидел, как молодой диакон совершает каждение. Это возмутило его до глубины души. Как же, идет середина ХХ века, космические корабли бороздят небесное пространство, передовая часть человечества строит коммунизм, а здесь молодой парень, полный жизненных сил, служит упаднической идеологии, кадит «опиум для народа»! И вот мой папа, бывший офицер, строитель светлого будущего и коммунист, встал у большой иконы Николы Угодника[10], чтобы, когда дьячок будет проходить мимо, посмотреть ему в глаза. Так посмотреть, чтобы он все понял, снял с себя этот ветхий стихарь и ушел отсюда, ушел навсегда. Когда диакон поравнялся с ним и увидел негодующий взгляд отца, в его глазах на секунду вспыхнула боль, но он поклонился, улыбнулся и окадил благоуханным ладаном строителя светлого будущего, словно бы тот был иконой. Отец оторопел и вышел из храма в некотором смущении. Он думал о чем-то после и вскоре разрешил нас крестить. Точнее сказать, он «попустил» бабушке наше крещение.