Никогда еще мы с ней не были так далеки друг от друга. А ведь спали в одной постели. Другой кровати просто не было. Софи ночевала в кухне, на тюфячке, разложенном прямо на полу. Мадам М. укладывалась после того, как я засыпала, и вставала первой, на рассвете. Каждая из нас избегала прикосновений: ни она, ни я не нарушали нашу „линию Мажино“. Мне плохо спалось в этом месте. Я как бы видела со стороны эту дикую картину: пара беременных женщин в общей постели. Пара вздутых животов, приподнявших одеяла. Словно на этой кровати спал верблюд. Хотя нет: у верблюда два горба, а у дромадера — один, так что скорее дромадер, думала я, имея в виду свой, настоящий живот. Придется мне научиться отвечать на ее бесчисленные вопросы. Она тоже спала плохо. Ворочалась с боку на бок, говорила во сне. Как же мне хотелось придавить ее своим животом, сорвать с нее все эти тряпки и запихнуть их ей в рот, чтоб она задохнулась, чтоб умерла. По утрам ее половина простыни была насквозь мокрой, так она потела. Стирать белье было негде, и этот тошнотворный запах пропитал все помещение. У меня прямо чесался язык сказать ей, что эта вонь вредна „ее малышу“. На следующую ночь меня разбудило прикосновение чьей-то ноги к моей. Верблюд и впрямь превратился в дромадера. Я удивилась: с чего это она вдруг избавилась от своего „живота“? И осторожно приподняла одеяло. Но под ним лежала вовсе не она, а Софи, занявшая ее место в кровати. На следующий день мадам М. объяснила, что если она разговаривает по ночам во сне, значит, мешает мне спать, а это вредно для „ее малыша“.

Так мы прожили шестнадцать дней, а затем вернулись в Париж. Меньше чем через два месяца я родила.

Как-то, войдя в мою комнату, она протянула мне куклу:

— Смотрите, что я купила.

— Красивая!

— Но это еще не все… Нажмите-ка на кнопку у нее под волосами.

„Мааама! Мааама!“ — пропищала кукла.

От этого слова у меня начались схватки.»

* * *

Любую беременную женщину эти письма взволновали бы — вот как я рассуждала.

Я снова попыталась беспристрастно оценить их и снова пришла к выводу, что имею дело с романом, причем, несомненно, с автобиографическим романом. Вот только автор был по-прежнему неизвестен.

Мне тоже не хватало мамы, тоже хотелось бы узнать, что она чувствовала, вынашивая меня, я тоже остро ощущала свое одиночество.

Я давно заметила, что рождение ребенка нередко влечет за собой смерть в близком окружении. Словно на земле установлен numerus clausus[5]человеческих душ. Так произошло и у меня. Мама умерла через четыре дня после того, как я сказала ей, что беременна. До сих пор не могу поверить, что мой ребенок никогда не увидит мою мать.

Но куда же, черт возьми, она ехала на такой скорости по той деревенской дороге?

Складывая письмо, я испытывала сильное искушение позвонить Никола. Если вдуматься, это как-то глупо — бегать от него, да и скрывать свою беременность тоже. Нужно хотя бы дать ему возможность сказать «нет». Я знала, что он не захочет ребенка, но лучше пусть сам объявит мне это. И тогда я излечусь от него — раз и навсегда.

Когда я своими ушами услышу, как он на коленях умоляет меня сделать аборт, твердит, что мы еще мало друг друга знаем и, может быть, позже, но сейчас еще не время, мои чувства не выдержат такого испытания.

Прежде я была горячей сторонницей абортов: это современно, это позволяет женщине свободно распоряжаться своей судьбой… И вот теперь сама угодила в ловушку, которая, как все ловушки, сперва была так заманчива, сулила такую свободу. Прогресс в женских судьбах… Не все так просто! Я хочу сохранить ребенка и, значит, виновна перед Никола, которому он не нужен. Я делаю аборт и, значит, виновна перед ребенком. Аборт, освобождая женщину от рабства, навязывает ей другую форму рабства — чувство вины.

Я предпочла бы не стоять перед таким выбором. Но если, дожив до тридцати пяти лет, я не способна взять на себя ответственность за последствия ночи любви, к которой меня никто не принуждал, то за что я вообще могу отвечать?! Если мы не хотим дать жизнь другому существу, то на что мы вообще нужны?

Вот в таком состоянии я сообщила маме о своей беременности. Она так и села от изумления. Я не сообразила усадить ее, перед тем как огорошить новостью; мне казалось, что подобные сцены происходят только в плохих рекламных роликах. Мы с ней никогда не обсуждали этот вопрос, и она думала, что я не собираюсь заводить детей. А теперь никак не могла прийти в себя.

Я, конечно, всегда хотела родить ребенка, просто не нашла для этого подходящего мужчины, а тут вообразила, что нашла, но забеременела прежде, чем узнала, согласен ли он стать отцом. И как раз в тот вечер, когда я собралась объявить ему о своей беременности, он выбил почву у меня из-под ног, рассказав, что у его брата родился ребенок и что он не хотел бы оказаться на его месте, он к этому не готов, абсолютно не готов.

Вот так и вышло, что я смолчала, а потом поразмыслила и решила: пусть он говорит что хочет, а я его сохраню, этого ребенка, и плевать на все, мне уже тридцать пять, и природа вечно ждать не будет.

Мама сказала, что понимает меня. А я ей сказала, что из нее выйдет замечательная бабушка, и она ответила: еще бы! И добавила: иметь ребенка хорошо, но еще лучше, если у него будут и мать, и отец.

Вспомнив, каким странно многозначительным тоном мама произнесла эти слова, я обещала себе не бросать трубку в следующий раз, когда мне позвонит Никола.

* * *

«Роды были ужасными. У меня начался такой приступ астмы, какого в жизни еще не было. Надо мной хлопотала Софи. Она твердила не умолкая: „Бедняжка Анни! Бедняжка Анни!“ В какой-то момент ей показалось, что я не смогу разродиться сама, и она попросила мадам М. съездить за доктором. Я заметила, что та долго колебалась, перед тем как поехать. „Куда ж это она запропастилась! Неужто подведет?“ Софи была в ярости. Я никогда не видела, чтобы она так злилась на свою хозяйку.

Не помню, что было дальше: мне стало так плохо, что я потеряла сознание. Знаю только одно: когда мадам М. наконец вернулась, она была одна. Она так и не поехала за врачом. Ты понимаешь? Она предпочитала, чтобы мы оба умерли — и я, и мой ребенок, — лишь бы никто не узнал ее тайну. По ее словам, она была в церкви и молилась за нас. Вот спасибо!

Я потеряла много крови. Софи падала с ног от усталости, она провела возле меня долгие часы и не отошла даже после рождения Луизы. Она опасалась за мою жизнь не в интересах своей хозяйки, ее волновала просто моя жизнь, вот и все. Позже она сказала мне, что никогда не простила бы себе, если бы со мной случилась беда.

А мне стало страшно. До меня наконец дошло, что мадам М. способна на все. Если у нее хватило духу бросить меня, почти умирающую, без помощи, то она вполне может убить меня, особенно теперь, когда Луиза уже родилась. Даже сейчас я думаю, что, не будь при нас Софи, она бы сделала это. Софи увещевала меня: да ты с ума сошла, что ты выдумываешь, у моей хозяйки никогда рука не поднимется на такое. Но и в ее глазах я прочитала сомнение: она не вполне верила собственным словам. Перед тем как выйти из комнаты, она нагнулась ко мне и, притворившись, что поправляет подушку, шепнула: „Не бойся, я не подпущу мадам к твоей еде“.