– А ты изменилась. Что-то тебя изменило.

– Может, ты мне скажешь, что? – наконец спросила она. – А дверь твою я с самого начала хотела вышибить.

– Верно, – задумчиво заметила Кларисса. – Рут умерла. Ты здесь вместо нее. Ну ладно. Утро вечера мудренее. Ложись на диване. Можешь взять полотенце в ванной. Завтра поговорим.

Затушив сигарету, Кларисса с не сходящей с лица ухмылкой ушла к себе. Все, как она и ожидала, кроме двери.

Данила спешил, но сборам это мало способствовало.

«Да, конец всегда один и тот же…» – рассеянно размышлял он, швыряя в чемодан все, что попадалось под руку: рубашки, носки без пары, книги, журналы…

В комнате царил полнейший бедлам. Окно было нараспашку, и шторы колыхались от ветра. По полу перелетали листки с записями, а портрет Кафки укоризненно буравил его со стены тяжелым взглядом.

– Не смотри на меня! – возмутился Данила. – Так вышло, что я сделаю?!

Кафка его возглас никак не прокомментировал.

С улицы слышались веселые девичьи голоса. Мельком кинув туда взор, он издалека увидел их тоненькие фигурки в спортивных шортах и майках с эмблемой интерната.

– Ах, чертовки, – досадливо сказал он. – Все всегда из-за вас.

«Эй, – послышался назойливый внутренний голос. – Вообще-то, это твоя вина. Они на тебя не вешались».

– Да-да, – ответил он сам себе. – То-то она виляла задницей и при виде меня задирала юбку повыше…

«Совсем не обязательно было трахать собственную ученицу», – не оставлял его внутренний голос.

– Но иначе не получалось…

Данила подхватил чемодан и вылетел из комнаты как пробка, оставив гору своих бумаг и портрет Кафки. Кажется, там было что-то еще, но черт с ним. Надо валить, пока не поздно. Он вовремя написал заявление и держал свое увольнение в тайне в течение всех последующих трех недель. Последним препятствием была она.

Но пока она ни о чем не ведает и забивает мячи на волейбольном поле. И уж лучше им не пересекаться.

Живо забравшись в ожидавшее его такси, Данила в последний раз обернулся. Темно-красное здание женской школы грозно нависло над ним, словно укор совести. Но… что за глупости. У него никогда не было совести.

«Ты псих. Просто псих и авантюрист», – сказал он себе снова.

Такси плавно тронулось с места, выезжая из тенистой аллеи. На спортплощадке опять мелькнули крепкие девчачьи попки в обтягивающих шортиках. Данила зажмурился и на всякий случай ущипнул себя. Нет уж, хватит. У него и так бестолковая, неустроенная жизнь, а такие приключения не делают ее стабильней.

Но один раз пережить такое стоило. И от этого он заулыбался как идиот. Данила не мог долго пребывать в самоедстве, хотя и было немного страшно.

Мила бросилась в слезы, когда он сказал, что между ними ничего и быть не может. Ох уж эти девушки. Влюбляются с полпинка, строят иллюзии… Не он ей сердце разбил, а она сама себе. Данила потер бровь, размышляя обо всем, что произошло. Конечно, он был немного грубоват, но она фактически пасла его у каждого поворота… Любой бы сорвался…

Он вспомнил ее голубые глаза и ямочки на щеках. Такая свежесть, господи. И в ее восемнадцать еще девственница, просто удивительно. Но когда она начинала рыдать, ему казалось, что его заливает во всех смыслах. Нет, он поступил правильно. У них все равно не было будущего. Он – молодой преподаватель литературы, она – школьница, у которой в голове одни ромашки. У них разный интеллектуальный уровень и жизненный опыт… Ее совращение было явно идеей не от ума, но… она будет ему благодарна однажды.

Так он думал. Сейчас главное – уйти в подполье, и если эта история не всплывет в ближайший месяц, то он тихонько найдет себе другую работу – и можно считать, что пронесло.

Данила выдохнул и откинулся назад. Все пройдет. Все забудется.

* * *

Данила Хаблов был учителем литературы не по собственному желанию. Да и Данилой Хабловым быть ему не очень нравилось, поэтому он представлялся в Германии как Даниель. Но, несмотря на безупречный немецкий и вылизанные манеры, в нем часто пролезал Хаблов.

Вообще-то, он хотел стать писателем, но высокие помыслы не удавалось выразить в грубом материальном мире должным образом. Данила был весь в высоких помыслах. Он принадлежал к раздражающему типу творческих людей, которые все ищут какое-то таинственное вдохновение, и именно поэтому так и не закончил ни один роман или сборник стихов.

Когда ему было двенадцать, мама нашла в Интернете немца по имени Тобиас Цуммбрегель и удачно выскочила за него замуж. Так они переехали из Уфы-три-шурупа в геттоподобный Пфорцхайм. Тобиас был неплохим человеком, но скучным, добропорядочным и, как и большинство немцев, мог часами разговаривать о сортировке мусора. От его фамилии у Данилы начинали болеть зубы, поэтому он остался в итоге Хабловым. Полный ребрендинг не удался. По-немецки на момент переезда в Германию Данила знал только два слова: Ja и Nein[4].

Однако благодаря своей натуре губки уже через два года Данила болтал на нем так, будто он был его родной, и даже совладал с картавым немецким R и извращенной грамматикой. Только интонации изредка выдавали в нем очередного переселенца из диких земель.

Оказавшись в новой среде, Данила вывел для себя главное правило: выживает тот, кто адаптируется. Этот мир был чужим, незнакомым и враждебным. Надо было найти свое место среди наглых немецких подростков, быкующих турок, контролирующих каждый сантиметр в его районе, жуликоватых юго[5], которые могли отделать его как тузик грелку, и одержимых приличиями взрослых немцев без чувства юмора. Если не впишешься, станешь асси[6]. Поэтому он принялся мимикрировать подо все, что видел, и открыл в этом удивительный талант: быть для всех своим в доску.

С грехом пополам удалось окончить университет, после чего Данила амбициозно решил посвятить себя просвещению школоты, хотя даже не был носителем немецкого. Зато это неплохо вписывалось в его жизненный стиль – с пафосом делать что-то, будучи жонглером, подделкой и классическим вруном.