И почему мне этого хотелось? Хотелось так сильно? Меня и раньше вдохновляли люди, но что-то в нем волновало… иначе. Я словно внезапно осознала, что я правша, хотя всю жизнь рисовала левой рукой. Это сбивало меня с толку и даже… пугало.

«Просто у него необычная внешность, – защебетал голосок в голове, пытаясь привести в порядок хаотичные мысли. – Сколько ты видела портретов, похожих на него? Может, получится продать один из моих, даже во время войны».

Впрочем, я достаточно долго прожила на Земле, чтобы понять неубедительность этого объяснения. Не все так просто. Но чего именно я хотела? Передать через творчество черты его потрясающего лица, прежде чем он вернется к своим делам? Забить свою маленькую мастерскую рядом с амбаром множеством изображений, чтобы не замечать одиночества после его ухода?

Почему же незнакомец, пробывший на ферме всего неделю, обострил мое одиночество?

И я не была одна. У меня были Энера и Ката. А также Зайзи и большая семья в Гоутире. Разве этого мало? Никто мне больше не нужен, пусть я и чувствовала себя не в своей тарелке. Чувствовала себя бесполезной.

Я вынырнула из тяжких дум и сказала:

– Спасибо за помощь.

– Я перед тобой в долгу.

Я склонила голову.

– То есть иначе ты позволил бы ему меня зарезать?

Сайон отпрянул, и тревога на его лице вызвала у меня смех – короткий, но радостный. От этого смеха я вновь почувствовала себя самой собой. Забыла на мгновение, что небо почернело, а по венам этого мужчины течет свет. Я не смеялась уже… сколько? Да с момента исчезновения Солнца.

Не такими я представляла себе божков, но многих ли знала? Ни одного. Тем не менее я не стала у него ничего спрашивать. Он так рьяно скрывал правду о себе. Возможно, когда будет больше мне доверять, сам откроется.

Сжимая в руках разорванную рубашку, я встала и напоследок бросила на него взгляд.

– Я нисколько не против зрелища, но лучше найду тебе что-нибудь в дедушкиных вещах.

Он округлил глаза в ответ на комплимент, с тем же, едва уловимым удивлением. Ведь наверняка ему не раз говорили нечто подобное! Или же он путешествовал с такими крепкими мужчинами, что его фигура меркла в сравнении с ними?

Подавив улыбку, я выскользнула из комнаты и коротко поведала родным о произошедшем в сарае – казалось, с тех пор прошло несколько недель, – поведала о помощи Сайона – ему особенно не помешает расположение Каты, – но умолчала о крови из света. И о своем намерении одолжить дедушкину рубаху, о чем бабушка, впрочем, и сама скоро узнает. Дедушки не было в живых уже двадцать лет, однако Ката до сих пор бережно хранила его вещи.

Отыскав при свете свечи самую широкую рубашку, я принесла ее Сайону. Он встал, когда я вошла.

Просовывая руки в рукава, спросил:

– Что с ним случилось?

Я покачала головой.

– Он умер, когда мне было четырнадцать. Бабушка хоть и твердая, как кремень, но сохранила большую часть его вещей. – Я про себя улыбнулась. – Ката никогда не умрет. Слишком упряма.

Рубашка села неплохо – по крайней мере, застегнулась на все пуговицы.

– В тебе много от нее.

Я рассмеялась.

– Ты говорил. Даже не знаю, похвала это или оскорбление.

– Похвала. Обладатели сильной воли гораздо чаще добиваются своих самых высоких устремлений. Испокон веков.

Он встретился со мной взглядом, и руки вновь зачесались от потребности рисовать – или лепить, или писать маслом. Мне нужно было излить в творчестве свое замешательство, разочарование и раздражающе непонятное ощущение, которое бурлило в груди с тех самых пор, как я вытащила бессознательное тело этого человека на свет.

Человека. Если его вообще можно так наз- вать.

Я коснулась его руки. Нежно.

– Ты не скажешь мне, кто ты?

Его взгляд смягчился, став восхитительным, – такой точно никогда не воссоздать.

– Пока нет, Ай. – Он дотронулся до моей руки. – Я не стану добровольно менять то, как ты на меня смотришь или как разговариваешь со мной. Ты единственная в своем роде. Всегда такой была.

После нападения на ферму Ката перестала упоминать наемников или дезертиров и вообще перестала недобро отзываться о Сайоне. Он зарекомендовал себя не только прилежным работником, но и весьма полезным защитником в столь темные времена.

Мое творчество начало меняться.

Я посвящала ему время сна, поскольку не собиралась пренебрегать обязанностями перед семьей ради удовлетворения своих прихотей.

Я не занималась искусством столь рьяно с тех самых пор, как покинула Элджерон. Не чувствовала желания – той непреодолимой тяги, которая возникает у творческих людей, когда в голове зарождается идея и требует выхода. Казалось, последние пять лет я закупоривала эту тягу внутри, а Сайон ее выпустил. Ночь за ночью я устраивалась у кухонного очага, чтобы не тратить свечи, и выплескивала вдохновение на бумагу – наносила тонкие линии графитом или углем, отчаянно желая узнать, куда они приведут.

Я рисовала только Сайона. Порой возникало опасение, что мной завладевает одержимость, и тогда я изображала маму, Луну или даже Лозу. Однако муза одергивала меня после каждой попытки отвлечься, требуя создавать то, чего хотелось больше всего. Она как будто напоминала мне, что у Сайона целая жизнь за пределами фермы, и он не останется с нами навсегда. Что нужно пользоваться вдохновением, которое он мне придавал, пока есть время.

И я его рисовала. Раз за разом рисовала его глаза. Рисовала лицо с разным выражением, его фигуру. Рисовала странную рубашку и робкую улыбку, будто он не решался улыбаться по-настоящему. Я рисовала его перед камином и за столом, выполняющим разнообразную черную работу по дому без единой жалобы. Рисовала его с опущенной головой, в то время как бабушка его отчитывала. Рисовала, как он делает вид, будто не замечает на себе задумчивый взгляд мамы.

Я рисовала, как он истекает светом.

И мое творчество стало преображаться. Эти изменения трудно описать словами. Оно зажило новой жизнью. Приобрело нечто неосязаемое, чего не было раньше – то, за что, без сомнения, неплохо заплатили бы в былые времена, в столице, когда война лишь маячила на задворках сознания короля. Изменения проявлялись в прорисовке набросков, в цветах красок, в штрихах карандашом. Мне словно неким образом удалось передать нечто, скрывавшееся под одеждой и кожей Сайона. Словно я нашла способ изобразить его душу – его доброту и мудрость,