— Ну да, следил, наверное, за модой-то.

Судя по тону, она думает, что задала смешной вопрос. Считает, ей позволительно подшучивать над молодежью.

— Так ты постригся или они у тебя теперь до колен отросли?

— С волосами пришлось расстаться. И с серьгами тоже. В банке этого не любят.

— А, так ты теперь работаешь в банке? Наверное, интересно….

Она произносит это без тени иронии.

— На самом деле, да. Я занимаюсь кредитами, так что все время что-то новое происходит.

— Это здорово. А чем я могу тебе помочь, Дэвид?

— Да мы тут хотим собраться, наш выпуск, и я подумал, у вас наверняка есть адрес Марии, мы ей пошлем приглашение.

— Ну разумеется, конечно… Приятно, наверное, будет встретиться. Это вы здорово придумали.

— Да, нам тоже нравится.

Она дает мне адрес, я записываю.

— Может, вы нам и телефон дадите, мы собираемся обзвонить всех и убедиться, что приглашения дошли. Жалко, если кто-то пропустит встречу.

— Да, конечно, конечно.

Она диктует, я записываю. Говорит, что у Марии есть мобильный, но она не помнит номера. Советует приготовить для праздника канапе из сыра, и мы вежливо прощаемся.

Каждый раз я попадаю на автоответчик: «Привет, это Мария, к сожалению, меня…» Кладу трубку, звоню снова: «Привет, это Мария…» Кладу трубку, звоню снова: «Привет, это…» Я звоню несколько сотен раз подряд.

Чувствую, что свихнусь, если продолжу в том же духе. Беру куртку, ключи и выхожу.

Вечер, прохладный летний вечер. На площади Трианглен какие-то молодые люди, в бар идут, а может, возвращаются домой. Я сажусь на автобус до «Нёрепорт», там пересаживаюсь на другой автобус, до «Брёнсхой». Выхожу на площади перед универсамом, пересекаю площадь. Две молоденькие девочки, лет пятнадцати-шестнадцати максимум, ждут автобуса в город, обе красиво одеты, накрашены ярковато. Я иду к своей старой школе, она находится в паре минут ходьбы от площади, не больше. Когда я слышу слово «школа», то представляю именно эту конкретную школу. Большое старое здание из красного кирпича, построенное буквой «П», с внутренним двором. Калитка заперта, но забор низкий, и, как когда-то в детстве, я через него перепрыгиваю. Чтобы попасть во двор, нужно обойти одно крыло здания. Перед домом клочок земли с травой и деревьями, там все переделали. Трава теперь лучше, более ухоженная, много новых деревьев, так что дорогу почти не видно. Я захожу во двор, он точно такой, каким был тогда. Однажды здесь снимали детский фильм. Всего несколько кадров с детьми, выбегающими из больших красных двухстворчатых дверей под трель звонка, но я сразу их опознал. Посреди двора — два ряда скамеек, стоящих спинками друг к другу, между ними — площадочка, выложенная плитками, пару метров шириной. Мне сказали, что много лет назад здесь вроде бы стоял забор, разделявший женскую и мужскую гимназии.

Один парень из моего класса, Бьёрн, однажды дрался здесь с другим парнем, лежа между скамейками. Или точнее сказать, его били. Мы много лет дразнили Бьёрна, не слишком жестоко, но методично, стягивали с него треники, снег за шиворот совали, ничего ужасного.

В восьмом классе нам надоело его мучить. Мы решили, что стали слишком взрослыми, чтобы дразнить Бьёрна. И тогда инициативу перехватил параллельный класс. Большинство мальчишек в этом классе были из Тингбьёрга, настоящие хулиганы. Я подозревал, что директор засунул всех в один класс, чтобы знать, где их потом искать. Они обходились с Бьёрном намного грубее, чем мы себе когда-нибудь позволяли, физически грубее. Однажды, в конце восьмого класса, они поставили Бьёрна на четвереньки между скамеек, и один из ребят, здоровый рыжий пацан, обхватил его вокруг пояса и пытался положить на лопатки. И тут произошло то, чего никто не ожидал, и произошло очень быстро. Думаю, Бьёрн пытался встать, но со стороны это выглядело так, словно он боднул того парня затылком в нос. Рыжий вскочил и растерянно смотрел по сторонам, а из носа и губы шла кровь. Он так и стоял, а кровь текла, пока одна девчонка не отвела его к питьевому фонтанчику, чтобы он умылся. Все его друзья решили, что Бьёрн это сделал нарочно. После этого они оставили его в покое. И хотя Бьёрн по-прежнему жутко раздражал меня, я радовался за него. Я был одним из тех, кто пустил сплетню о том, что он начал ходить на дзюдо и стал крутым безбашенным парнем.

Я смотрю на плитки вокруг того места, где это случилось. Не знаю почему, но мне кажется, что там должны сохраниться темные пятна крови.

Прохожу двор и перепрыгиваю через изгородь по другую сторону школы. Через пару лет после того, как я закончил школу, мы вернулись сюда как-то ночью с одноклассником и побили окна пустыми пивными бутылками, не потому, что ненавидели школу, это была ни плохая, ни хорошая школа, мы просто были очень пьяными.

Я иду по улице. Виллы с высокими изгородями и стоящими снаружи машинами. Некоторые участки оформлены с фантазией, а изгороди подстрижены покороче, чтобы прохожие могли насладиться видом. Фруктовые деревья, маленькие ванночки с фонтанчиками для птиц, на одном участке кто-то попытался сделать японский сад с маленькими белыми камнями, парой деревьев бонсай, понесших урон от датской погоды, и миниатюрным озерцом с бамбуком.

Однажды зимой, много лет назад, после сильного ночного снегопада, мы со старшим братом сидели на деревянных санках, которые вез отец. На нем была дубленка с меховым воротником, я помню его спину, широкую спину, и руку, держащую веревку, но я не могу представить его лица. Он ушел от матери, когда мы были маленькими, и с тех пор я его не видел. Мой старший брат помнит его лучше. Сейчас отец живет в Орхусе, с новой семьей. У нас с братом был молчаливый договор его не разыскивать. Я понимал, почему он бросил маму. Она из всего делала проблему и кричала. Я считал, что ей нужно побольше следить за собой, стараться походить на женщин из журналов, тогда бы он, наверное, остался.

Я сворачиваю за угол и иду по улице, на которой мы жили. Странно возвращаться назад. Теперь это просто сады, тротуар, машины, дома. В детстве мир ограничивался этой улицей. Чем ближе к нашему дому, тем медленнее я иду. Мимо садовой калитки соседки. Мы ее ведьмой называли. Она иногда сидела с нами, когда маме нужно было уйти, угощала нас печеньем, но мы все равно ее боялись, потому что она была старая и горбатенькая и у нее была кошка. Но печенье мы всегда съедали. Теперь на калитке другие имена, перед домом стоит красная «тойота»-пикап. Дом матери из желтого кирпича, с плоской крышей. Я прохожу в калитку и дальше, вокруг дома. Лужайку давно не косили. Мама стоит на кухне. Я забираюсь на яблоньку, растущую у кухонного окна. Я так близко к ней. Она красиво одета: темно-серые брюки, кремовая блузка, сверху — песочного цвета кардиган. Волосы собраны, несколько локонов спадают на лицо, как у молоденькой девушки. Каштановые волосы с редкими седыми прядями, думаю, она красится. Я был бы счастлив, если бы в кухню зашел мужчина. Открыл бы бутылку вина, вынул бокалы из шкафа. Но она одна. Ставит на поднос один прибор. Одна тарелка, одно легкое пиво, один стакан. Берет сковороду с плиты и кладет на тарелку панированное мясо, венский шницель или курицу. Берет с плиты кастрюльку, накрытую крышкой, и кладет рядом с мясом овощи. Горох, брокколи, нарезанная колечками рифленая морковь, все из пакетика. Из другой кастрюльки наливает в тарелку соус беарнез или другой такого же цвета. Не на овощи или мясо, для нее всегда было важно, чтобы продукты как можно дольше были отделены друг от друга. Она говорила, что, когда в тарелке все смешивается, это похоже на помои. Она открывает пиво, кладет открывашку обратно в ящик и выкидывает пробку. Берет поднос и выходит из кухни. Я обхожу дом и залезаю на крышу сарая. Отсюда мне видна гостиная. Мама села за обеденный стол. Она отрезает кусочек мяса, долго жует. Наливает полстакана пива и аккуратно отпивает. До меня доносится звук радио, но что говорят — не слышно. Сижу на крыше и смотрю, как мама ест. Закончив, она вытирает рот салфеткой. Я слезаю с крыши и ухожу из сада.