место кнопкой листовку или вырезку из газет – прикрыть светлый квадрат обоев. Ценности изымались в фонд революции, на них, бывало, оставляли нечто вроде расписки. Самая крупная реквизиция прошла в Ростове и Нахичевани зимой, сразу после окончательной смены власти. Ходили разговоры, что в домах вокруг Покровской площади рабочие и красноармейцы в одну ночь экспроприировали два пуда серебра и не счесть деникинских денег. Однажды поздним вечером пришли и к Эбергам, как назло, я был на суточном дежурстве в клинике. Я боялся за Глашу, его дочь, и старался вечерами чаще бывать дома. Но, в общем, обошлось. Даже феноменально повезло, что обыск был именно официальным, с бумагой, залепленной густыми фиолетовыми печатями. Вечерами и белым днем в городе грабили бандиты, часто выдавая себя за сотрудников милиции. Как я позже узнал, к Эбергам явились «трое товарищей в составе комиссии» – с ними топтался смущенный дворник. Доктор пригласил «комиссию» к столу, настояв, чтобы непременно вымыли руки. Возник было неприятно острый момент, когда один из комиссии заинтересовался черепом – медицинским пособием с номером синей краской, а потом и коллекцией хирургических ланцетов, подозревая холодное оружие. Объяснения были приняты вполне мирно, этот самый товарищ задержался – спросить совета насчет стыдной болезни. Ушли они скоро, не оставив большого беспорядка, после обыска недосчитались только пары вещиц из кабинета и хорошей шапки доктора.

Вспомнив про Эбергов, я остановился на углу Свиного спуска, – по привычке я чуть было не повернул к их дому. Хотя и не жил там уже несколько месяцев.

От Эбергов я съехал почти сразу же, вернувшись из Новороссийска. У доктора был небольшой собственный дом с садом, где я занимал комнату как жилец уже довольно давно. Раньше мне удавалось платить за жилье, хоть и немного. Но денежных переводов от тетки я давно не получал и, признаюсь, боялся додумать мысль – как она там? Жива ли? На мои письма ответа не было, и я убеждал себя, что не налажена работа почты. Эберг снова часами пропадал на службе, он оперировал в Николаевской больнице, названной в честь спасения наследника в Японии. Конечно, теперь больница была просто городской. Он взял гораздо больше часов преподавания в университете. Его дочь Глаша была занята то на курсах, то с домашним хозяйством. После декрета о том, что домашняя прислуга должна получать не менее ста рублей в месяц, кухарка ушла искать место на бирже получше. Я понимал, что мое присутствие, а особенно отсутствие платежа за комнату наверняка стесняет Эберга. Тем более что жилец ему был вовсе ни к чему, Эберг мог не опасаться уплотнения. Врачам по роду занятий были оставлены метры, новая власть признавала, что они нуждаются в лабораториях, а кроме того, часто принимают на дому заразных больных. Эберг ничего не говорил, но я отлично понимал, что такой постоялец даже для его благородства был лишней нагрузкой. Выручил меня рояль.

В доме Эбергов был хороший инструмент Беккера. Доктор, Карл Иванович, неплохо играл. Считал, что это помогает разминать пальцы перед операциями. Раз в полгода, весной, в доме появлялся настройщик. В это время выставляли зимние рамы, убирали теплые вещи. Пахло нафталином и сухой оконной замазкой. Эти запахи включали и резину – какие-то штуки из этого материала настройщик приносил с собой для регуляции октав. Той весной он появился с неизменной точностью. Абсолютно не изменившийся, в сюртуке и шляпе, в руках сверток с инструментами. Тогда удивляли самые обычные вещи, и то, что посреди разрухи, бандитов и реквизиций настройщик – вот он – ездит и настраивает рояли, было удивительно.

Борух Нахимович Фейгин, дядя Борух, был настройщиком с большим опытом и таким же, внушительным, глядящим вниз носом. Когда я с ним познакомился, он жил на свете уже очень давно, но точного его возраста никто не знал. Дядя Борух осторожно и нежно копался во внутренностях инструмента, поддергивая нервы – струны. Ругался, что рояль передвинули к окну, по его убеждению, инструмент боялся сквозняков. Вообще, проделывая свои манипуляции, он не переставая говорил, выступая живой газетой. За звоном, скрипом и гаммами его рассказ тонул, терялся и получался захватывающим.

– Вообразите, господин товарищ студент, – здесь звон, слова пропали. – Будут демонстрировать аппарат, который способен показать небесных тел! Конечно, самых крупных. Не в том смысле, как…

– Где демонстрируют?

– Планетарий, – это новое слово настройщик произносил с детским азартом, – можете представить! Проекционный аппарат. Новейшее изобретение, способное изобразить полное затмение Солнца.

– Да, но где же?

– Молодые люди теперь слышат хуже, чем старые. В Германии, в газете, говорю я вам. Сказано, что будут выделять средства, чтобы все могли увидеть звезд. Но какие звезды, когда не видишь белого света? Вчера я был в городских банях…

Но что именно случилось в банях, какие земные тела и что в целом там повидал настройщик, тонуло в звоне. Он тер нос, качал головой. Распахнутая крышка инструмента ловила блик от окна.

Под такие разговоры я обычно отвлекался. Да и дяде Боруху собеседник не требовался. Но вдруг, совершенно неожиданно, оказалось, что он смотрит прямо на меня, явно ожидая ответа. Но какой вопрос был задан?

– Вы согласны, господин Лисица? Да или все-таки нет?

Я подтвердил, что горячо согласен. Соображая про себя, с чем это я мог согласиться. Настройщик смотрел на меня с сомнением.

– Значит, переезжаете?

Он предлагал мне комнату, вот в чем дело! Вместе с женой Борух занимал квартиру в бывшем доходном доме Гвоздильного Короля, известного в городе фабриканта. Дочь их давно вышла замуж и уехала в Одессу. Сын, член Коммунистического интернационала молодежи, состоял рабкором при какой-то московской газете. Велика была вероятность, что дядю Боруха в скором времени уплотнят. Этого боялись как чумы. Вопрос квартиры тогда стоял крайне остро. Вернувшись вечером со службы, можно было внезапно обнаружить в своем ватерклозете чужую личность, вселенную на «лишние метры». В квартирах обитали по пять-шесть семей, разумеется, временно, пока не решится жилищный вопрос в самом широком смысле. Декрет «О мерах правильного распределения жилищ среди трудящегося населения» разрешал 18 квадратных аршин на человека (9 кв. м). В то же время искать соседей к себе на «лишние метры» бумага дозволяла самостоятельно.

Я угадал, именно страх уплотнения сыграл свою роль. А кроме того, Борух явно сочувствовал мне, настройщик давно знал Эбергов, от него не было секретов во всех городских домах.

– Да, но ведь много платить я не смогу?

– О чем вы говорите! – он так энергично нажал на клавишу, что она жалобно запела, – главный гешефт – мы оформим бумагу от уплотнителей, а кроме того – вы доктор! Как