— И как там, на Кавказе, сейчас относятся к советской власти? — полюбопытствовал Шелленберг.

— Не знаю, — пожал плечами Гюнтер. — Все, с кем мне довелось там пообщаться, избегали разговоров на политические темы.

— После сталинского «большого террора» русские теперь собственной тени стали бояться! — удовлетворенно констатировал Шелленберг.

— Лично я не замечал, чтобы они выглядели такими уж запуганными, — возразил Гюнтер. Он хотел добавить: «Как мы, немцы», — но вовремя прикусил язык. Интеллигентный с виду оберштурмфюрер Шелленберг был для него, пожалуй, опаснее любого гестаповца. Знакомство с этим эсэсовцем, впрочем, могло оказаться полезным.

Гюнтер, недавно присоединившийся к группе оппозиционно настроенных немецких офицеров, должен был всячески скрывать свою неприязнь к нацистам. И с Генрихом фон Митке ему, конечно, не стоило так вызывающе себя вести. В условиях массового доносительства, охватившего гитлеровскую Германию, только глубокая конспирация могла спасти участников антинацистского заговора от вездесущего гестапо — тайной государственной полиции, занимавшейся борьбой с противниками национал-социалистического режима.

Элементарные правила конспирации требовали, чтобы каждый знал лишь то, что ему необходимо было знать, а личные контакты были сведены к минимуму. Ведь если человек действительно чего-то не знает, он не сможет рассказать об этом даже под пытками. Встречи участников разных оппозиционных групп проводились, как правило, без личного представления, при этом каждый мог знать не более двух-трех человек из всех присутствующих.

Лично Гюнтер знал пока только одного участника антинацистского заговора — лютеранского пастора Дитриха Бонхеффера, с которым был знаком еще с юности. Дитрих был на четыре года старше Гюнтера и относился к нему, как к младшему брату. И когда Гюнтер однажды спросил его: «Имеет ли христианин право участвовать в сопротивлении нацистской диктатуре?» — Дитрих ответил, что, по его мнению, такие действия, как ложь и убийства, совершенные во имя этой борьбы, остаются грехами, несмотря на высокие мотивы участников германского Сопротивления, однако они могут быть прощены Христом. Также Дитрих заверил Гюнтера в том, что попытка оппозиции убрать фюрера, даже если бы это означало убийство тирана, была бы, по сути, богоугодным делом, ведь Гитлер — это антихрист.

После подобных откровений пастыря и богослова Дитриха Бонхеффера у Гюнтера отпали всякие сомнения в праведности борьбы против фюрера. Военная присяга, принесенная лично Адольфу Гитлеру, являлась серьезным препятствием для привлечения кадровых военных под знамена антинацистской оппозиции, состоявшей, прежде всего, из офицеров вермахта и абвера[9].

Но в 1938 году, когда война еще не началась, примкнувшие к оппозиции немецкие офицеры могли не опасаться обвинений в предательстве своей родины. Тот, кто хранил верность Германии, которая была их родным домом и которую нацисты уничтожили и растоптали, превратив ее в гитлеровский «тысячелетний рейх», должен был иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий. И все круги оппозиции были едины во мнении о необходимости уничтожения нацистского режима, возникшего, как считал Гюнтер, из-за извращения немецкого национализма, за который он всегда испытывал стыд.

Ему претило напыщенное национальное самолюбование «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью» и лозунгом «Будь немцем!». Все это было Гюнтеру глубоко отвратительно, но ничуть не мешало ему быть хорошим немцем, и он часто таковым себя осознавал. Он относился к своей нации так же, как к своей семье, и, как бы он ее ни любил, ему в голову никогда бы не пришло орать на каждом углу: «Моя семья превыше всего!», по аналогии с первой строчкой «Патриотического гимна немцев» — «Германия превыше всего!», которую нацисты сделали своим девизом. Те, кто хотел подчеркнуть противостояние с Третьим рейхом и нежелание иметь с ним ничего общего, использовали термин «честная Германия».

— А тебе, случайно, не доводилось встречать на Кавказе «омонголенных» местных жителей? — с совершенно серьезным видом спросил Шелленберг. — Фюрер, например, убежден в том, что Сталин целенаправленно осуществляет расовое смешение народов Советского Союза, стремясь к преобладанию монголоидного типа внешности.

— В тех районах, где проходила наша альпинистская экспедиция, лично я не видел никаких «омонголенных» кавказцев, — заверил его Гюнтер.

— Я могу приобщить твои наблюдения к другим разведывательным сообщениям о действительном положении дел в России?

— Было бы что приобщать. Я ведь ничего важного тебе не сообщил.

— Для фюрера все важно. После того как фон Митке поведал ему о своей теории арийского происхождения ряда кавказских народов, Гитлер считает мужчин из кавказских племен самыми гордыми людьми на всем пространстве между Европой и Азией.

— Я бы еще отметил традиционное для этих народов кавказское гостеприимство. Альпинистов, как правило, везде прекрасно принимают, но я нигде не видел такого радушного приема, какой нам был оказан на Кавказе. В какой бы аул мы ни зашли, нас везде встречали с необычайной щедростью, искренностью и душевностью. Там радушно примут любого мирного странника, даже если он без гроша в кармане. Наоборот, горцев обижает, если гость предлагает им деньги за еду и ночлег и отказывается от угощений и подарков. Гостю всегда предназначается самое лучшее, что есть в доме, к нему обращено все внимание хозяев, он окружен атмосферой задушевности. В горных традициях кавказцев щедрость по отношению к гостю — это святое, ведь у них случайный гость — подарок Бога! На Кавказе мы могли зайти в любой аул, постучать в любую дверь, и нас всегда бы щедро накормили и напоили лучшим вином под благодарственные тосты. А в некоторых домах даже держали пустой и чистой отдельную комнату, чтобы всегда было подготовленное место для ночлега нежданному гостю. Более того, тамошние устои требуют от хозяина-горца обеспечить полную безопасность гостю, даже если вдруг выяснится, что между их родами кровная месть. А когда мы покидали приютивших нас горцев, нас провожали как самых дорогих гостей и еще надавали нам в дорогу гостинцев и подарков, отказываться от которых на Кавказе не принято. Можешь добавить все это к сообщениям своей разведки. Надеюсь, нам не придется воевать с этим гостеприимным народом…

— Я не занимаюсь военной разведкой — это компетенция абвера, — уточнил Шелленберг. — Я лишь обобщаю разведывательные сообщения о позиции других стран в отношении Германии и соответствующим образом обрабатываю их для представления Гитлеру. Сведения поступают со всего мира из политических, промышленных и военных кругов. Весь этот поток информации о политической обстановке в мире мне нужно тщательно изучить, дабы спрогнозировать вероятную реакцию иностранных держав на задуманные фюрером авантюры.

— Ты назвал нашего обожаемого фюрера авантюристом, я не ослышался? — с сарказмом осведомился Гюнтер.

— К твоему сведению, Гитлер сам признал, что ввод германских войск в демилитаризованную Рейнскую область был авантюрой. Впоследствии он говорил, что это были самые тяжелые часы в его жизни, ведь если бы французские войска выступили тогда против вермахта, нам пришлось бы ретироваться с поджатыми хвостами. Да и когда фюрер решился в этом году на аншлюс Австрии, военная мощь вермахта была слишком слабой для серьезных военных действий. К счастью для Гитлера, немецкие солдаты не встретили в Австрии никакого вооруженного сопротивления, и для вермахта австрийский поход превратился в праздничное шествие.