о наброске Вороны…

Едва увидев эскиз, среди разрозненных бумажек, оставленных доктором Кроу, Наум Исаакович понял, о каком месте идет речь. Он, правда, не понимал, каким образом доктор Кроу, сидя за сто километров от круга скал, на плато, могла догадаться, как они выглядят:

– Но Воронов, во второй опале, летал гражданским пилотом, в Заполярье. Он мог наткнуться на это место, рассказать ей о холме… – у Наума Исааковича не имелось данных аэрофотосъемки. Насколько он знал, ни одна экспедиция, даже дореволюционная, не изучала скалы. Он заинтересовался холмом, проверяя отчеты местных лагпунктов, перед отправкой Вороны на Северный Урал:

– Я хотел удостовериться, что поблизости не держат никого подозрительного… – трещала бумага сигареты, он глотал ароматный дым, – и удостоверился. Как говорится, три раза, не совпадение, а система. Разобраться бы еще, какая система…

Три года подряд в окрестностях холма наряды войск НКВД, охранявших лагеря, ловили зэка, ударившихся в бега:

– Уходили они не в одиночку, а группой. Уголовники берут с собой людей, как будущее мясо… – Наум Исаакович поморщился. Группы бесследно исчезали, найденные зэка несли откровенный бред:

– С ними было не поговорить, их почти сразу пускали в расход… – зэка упоминали галлюцинации, голоса, звучащие в метели:

– Знакомые люди оживали из мертвых, появляясь ночью в палатке, а живые товарищи по побегу, наоборот, превращались в трупы. Думая, что люди замерзли, зэка начинали разделывать их на куски, а те двигались, под ножом… – якобы мертвые друзья и родственники звали беглецов спуститься в какие-то пещеры:

– Где, по их словам, исполняются желания, – Наум Исаакович зевнул, – любой ученый подымет меня на смех. Я изучал отчеты безнадежных сумасшедших о наркотических видениях. На чифире или краденых из лагерной больнички лекарствах, еще и не такое увидишь или услышишь… – на долгое время, забыв о семи камнях, Эйтингон вспомнил о месте, наткнувшись на рисунок доктора Кроу:

– Она не стала бы бездумно калякать, она не такой человек… – интерес Вороны к скалам остался загадкой:

– Как загадка и сами скалы, – он бросил окурок в камин, – для чего я хочу посвятить Сашу в эту историю, ему нет и четырнадцати лет… – Эйтингон вздохнул:

– Ясно, для чего. Скорое освобождение мне не светит. Я вообще не знаю, выйду ли я когда-нибудь на волю… – процесс Наума Исааковича, вернее, трибунал, состоялся в его отсутствие подсудимого. Ему, правда, подсунули бумажку о десяти годах лишения свободы. Эйтингон закорючку поставил, но документу не поверил:

– Влепят еще четвертак, по ходу дела, как мы поступали с буржуазными националистами из Прибалтики и с бандеровцами. Они сидят, как сидят и бывшие власовцы. Хрущев их не реабилитирует, еще чего не хватало… – Эйтингон хотел поручить Саше стать его представителем на воле:

– Уголовники всегда заводят себе помощников, – почти весело подумал он, – никто из них не вызывает подозрений, но все они работают на зону… – Эйтингон собирался попросить Сашу разыскать его детей:

– Не сейчас, он и сам ребенок. Позже, когда он вырастет, станет юношей. Я не могу оставлять девочек и Павла на произвол судьбы, они моя ответственность… – Наум Исаакович вспомнил:

– Искупление. Ерунда, я не верю в Бога, и мне нечего искупать. Я не могу бросить детей, как я не мог не спасти Марту… – он знал, что девочка растет в семье Журавлева.

В августе пятьдесят третьего Эйтингон, еще не арестованный, но сидящий в опале, на подмосковной даче, услышал от Серова, что девочка оправилась и уезжает под крыло к Михаилу Ивановичу:

– Ей дали новую фамилию, новое отчество. Мы тогда только знали ее имя… – не желая ставить под угрозу нужного в будущем Стэнли, они могли пользоваться только открытыми источниками. Британские газеты о катастрофе самолета ничего не сообщали:

– Все засекретили, – Эйтингон отпил немного виски, – у нас тоже бы так сделали. Может быть, девочка вообще не имеет отношения к Вороне, на борту летели и другие дети… – он знал, что неправ:

– Она одно лицо с доктором Кроу, только у нее зеленые глаза. Она тоже Марта, как дочь проклятой Кукушки… – едва выловив крестик, Эйтингон узнал вещицу:

– Мерзавка выжила и добралась до Британии. Она родня всему семейству, через ее покойную мать… – у Эйтингона вспыхнула надежда на то, что взрослая Марта тоже оказалась на рейсе:

– Но этого никак не выяснить, как не понять, кто еще выжил, кроме малышки…

Девочку, по всей справедливости, спасла собака. Огромный, черный ньюфаундленд выгреб к шлюпкам, удерживая полумертвого, почти захлебнувшегося, обожженного ребенка. Едва малышка очутилась в лодке, Эйтингон застрелил собаку:

– Я поторопился, – горько подумал он, – пес мог найти еще кого-то. Он спасатель, он следовал инстинкту… – Наум Исаакович не хотел рисковать и долго болтаться в районе крушения:

– Ладно, – успокоил себя он, – Марта вырастет в СССР. Она станет великим ученым, как ее мать. Это мой подарок, родине. Сталин, Хрущев, какая разница? Пусть Америка первой сделала бомбу, благодаря Вороне, а мы первыми полетим в космос… – Наум Исаакович предполагал, что Комитет пользуется его архивом и досье:

– Если Ворона и ее второй ребенок выжили, их найдут. И Марту тоже отыщут, у нас теперь есть Моцарт…

По зашторенным окнам заметались отсветы фар. Аккуратно упакованные подарки лежали под елкой. Поднявшись, осмотрев себя в зеркале, Эйтингон остался доволен:

– Товарищ Котов, офицер, разведчик, встречается с сыном геройски погибшего коллеги… – велев себе улыбаться, он пошел в переднюю, к морозному туману, напущенному с деревянного крыльца, к звонкому голосу Саши:

– Товарищ генерал, разрешите обратиться… – Серов тоже улыбался:

– Он профессионал, – подумал Эйтингон, – он не позволит себе ничего подозрительного. Им нужны наши встречи, они надеются, что Саша меня разговорит, что я размякну… – Эйтингон усмехнулся:

– Может быть, жучки всадили в елочные игрушки… – Серов расстегивал занесенную поземкой шинель:

– Разрешаю обратиться к полковнику, суворовец… – Наума Исааковича арестовали генералом:

– Избач только и умеет, что мелочно мстить… – хмыкнул он. Показавшись на пороге передней, Эйтингон раскрыл объятья:

– Здравствуй, Александр… – Саша, еще по-детски, взвизгнул:

– Товарищ Котов! Я знал, что мы увидимся… – от парня пахло свежим снегом и сладостями. Эйтингон поцеловал его в холодный нос: «Я тоже ждал встречи, милый».

Наполеон, от семейства Журавлевых, с воздушным тестом, и заварным кремом, было не сравнить с пышным бисквитным тортом, украшенным витиеватой надписью: «С новым, 1956 годом!». Кондитеры из местного комбината питания, при обкоме партии, снабдили торт еловой ветвью, из ядовито-зеленой глазури.

Торт Журавлевых таял во рту. От чашки крепкого кофе, сваренного для Эйтингона, поднимался ароматный дымок:

– Маша, говоришь, пекла… – добродушно заметил Наум Исаакович, – хорошая хозяйка из нее выйдет. Когда она подрастет, придется Михаилу Ивановичу ухажеров с оружием отгонять… – он заметил, что Саша покраснел:

– Видно, что Мария ему нравится. Она, судя по всему, порядочная девушка, да и Михаил Иванович, в отличие от меня, избежал опалы. Теперь, с новостями о реабилитации Горского, Саша у нас не просто принц, а, можно сказать, король… – о Горском речь пока не заходила.

Они с Сашей отлично отобедали. Наум Исаакович выслушал рассказы мальчика об училище:

– Он парень деликатный, не станет интересоваться, откуда я появился в СССР. Он считает, что я на задании, пусть считает и дальше… – торт оказался новогодним подарком. Саша смутился:

– Мне только вчера сказали о нашей встрече, товарищ Котов… – мальчик бросил взгляд в сторону елки, на пакеты и коробки, – я не успел… – Саша вздохнул:

– Не успел выбрать вам подарок. Торт от меня и от девочек, Маши с Мартой… – Эйтингон, успокоено, понял, что с Мартой все в порядке:

– Больше, чем в порядке, с нее пылинки сдувают. Ее, как и мать, посадят в особый институт, и будут выпускать оттуда только под охраной… – в будущем году шестилетняя Марта шла прямо в третий класс:

– Ей даже предлагали четвертый, – рассмеялся Саша, – но Марта хочет поносить октябрятскую звездочку, пусть и только год…

Наум Исаакович, с черным кофе, и Саша, с капучино, посыпанным корицей, устроились на просторном диване. В камине гудел огонь, Наум Исаакович раскурил сигару:

– Тебе пока не предлагаю,