Но Соледад, очевидно, следовала каким-то иным инстинктам.

Собственно, был один неплохой выход из положения – расстаться. Электрички ходят и в новогоднюю ночь, поезда тоже. Соледад вернулась бы к друзьям. Н. заметил в приоткрытую дверь стол посреди комнаты – там явно собиралась компания на дюжину человек. А сам он поехал бы куда-нибудь подальше от Большого Города – и к утру, скорее всего, приехал бы. Не сбылось – и что же? В его жизни многое не сбывалось.

Н. внимательно изучил свой блокнот.

– Вот, – сказал он. – Томкет. Живет один. У него там наверняка уже тусуются.

– Это где?

Н. не помнил улицу и номер дома, где ночевал всего раз в жизни. Но он твердо знал ориентир – площадь с памятником. Как добраться до площади от вокзала – мог себе представить. Но от дома, где они сейчас находились, – весьма смутно.

Однако признаться в этом он не мог.

Когда человек впервые в жизни не может честно признаться в своей слабости – это дурной знак. Это начало важной перемены. Метаболизм такого человека становится иным. Если до того тело принимало и извергало из себя то, чем его потчевали, по одним законам, то теперь оно предпочло другие законы и стало растить в себе клетки, чуткие к металлу. Эти клетки (неизвестно, сидят ли они в засаде или слоняются во всему телу, как вольные охотники) цепляют каждую молекулу и припасают ее до поры. Возможно, у них есть тайные базы, куда они доставляют и складывают молекулы стали – особо, молекулы чугуна – особо. (А может, не молекулы, а какие-то другие крошечные частички, не в этом дело. Чугун, кстати, попадает в организм главным образом в пору Масленицы, когда добываются из закромов прабабкины сковородки, ибо для блинов никакие тефлоновые не годятся, правильный блин можно испечь лишь на старой-доброй чугунной.) Понемногу этого добра набирается столько, что уже можно начинать плести арматуру. Человек, позволивший своим клеткам сплести ее, превосходно держит любой удар. Правда, тело становится несколько тяжелее, однако мышцы, привыкнув, прекрасно справляются с работой. Но опять же сперва нужно отказаться от доверчивости и перестать радовать мир признаниями в своей слабости. Это необходимое условие. Нужно не просто смириться с тем, что слабость есть, а согласиться жить с нею и дальше. И, кстати говоря, выполнять кое-какие требования своей слабости, на первый взгляд скромные.

Н., разумеется, всей этой физиологии не знал, он только сталкивался с результатами – очень часто у клиентов было что-то подкожное, о чем Сэнсеевы японцы на семинарах не говорили. Иногда это удавалось разогнать быстрыми движениями горячих рук или обычным растиранием, или растиранием с похлопыванием, или даже щипковым массажем, если в кистях рук и ступнях – выжиманием.

Если бы Н. читал книги по специальности, он бы обнаружил в них отсутствие такого симптома и, возможно, забеспокоился. Но он был самоучкой, знал, что знания его приблизительны и клочковаты, на этом основании даже не просил за свои сеансы массажа много – а так, чтобы для клиентов плата была необременительна. Он делал, что умел, и теориями не увлекался.

И никогда бы ему не пришло в голову расспрашивать клиентов, не было ли у кого в жизни постыдных слабостей, зацепившихся изнутри стальными коготками, сумевших приобрести силу и кое-что там, под кожей, перестроивших на свой лад.

Н. не сказал Соледад, что, отправляясь в гости к Томкету, они рискуют заблудиться. Он даже не поделился своими сомнениями – когда до Томкета дозвонились, внятного ответа не получили, а лишь какой-то аморфный: хотите прийти – дело ваше, и Н. заподозрил, что приятель не понял, чего от него хотят.

Они вышли на улицу. Похолодало, и Соледад натянула шапочку. Взявшись за руки, они пошли по непонятному маршруту – нужно было попасть на проспект, по которому, сев в автобус или в троллейбус, доехать до остановки, названия которой Н. не знал, и оттуда уже пешком – к площади с всадником.

Чем дальше от центра Большого Города – тем хуже убирались улицы, ледяные лепешки невероятной величины приросли к тротуарам. Идти приходилось медленно. Наконец Н. осенило – он рассчитал диагональ, позволяющую пройти к площади как-то наискосок. Соледад согласилась, что это экономия времени. Она мерзла: решив, что в течение четырех дней нигде шастать не придется, а только один раз от вокзала до дома и один раз от дома до вокзала, она оделась нарядно, но довольно легкомысленно.

Странную причуду позволил себе этот маршрут. (Им только волю дай, только отвлекись на минутку – они внедряют тебе в ноги какой-то извращенный интеллект, и ты движешься не по прямой, как полагалось бы, а по иероглифу, наверняка видному с земной орбиты и имеющему смысл для гостей наших незримых.) Н. и Соледад, беседуя, сами не поняли, как оказались в лесу. Да еще по колено в снегу.

Пейзаж был, разумеется, черно-белый, а белизна выкидывала сюрпризы – словно нарочно кто-то подмазал стволы деревьев, почти все они имели длинные снежные нашлепки на северном боку, по краям ажурные, и разлапистые еловые ветки держали на весу округло лежащий снег, покрытый тончайшей ледяной корочкой, которая при ветре удерживала его от падения.

– Вновь оснеженные колонны, – глядя на эти деревья, задумчиво сказала Соледад. Продолжать не стала – она сама себя понимала, а другому было незачем заглядывать в ее прошлое, где эти стихи что-то значили.

Н. и не пытался. Он даже почувствовал, что человеческий голос в этом пейзаже – совершенно лишний. Поглядев по сторонам, он понял, что поляна нетронутая, на ней не было темных продолговатых пятен, означавших ямы от следов. Только двое забрели на самую середину, взрыхлив снег и остановившись в недоумении.

Принадлежал ли этот лес Большому Городу, провалился ли туда из иных измерений, являлся ли людям только ночью или днем тоже – они не поняли.

Н., которому случалось блуждать зимними ночами неведомо где, не слишком испугался – он умом знал, что если идти все время по прямой, пусть и через сугробы, то лес довольно скоро кончится – не может посреди Большого Города затесаться бесконечная тайга. А чутьем он понимал, что все не так просто.

С ним была женщина, которая ему доверяла, – редкий, если не единственный, случай в его биографии. Значит, в его нынешней жизни стали действовать иные законы – не те, что в прежней бесшабашной жизни. Будь он сейчас один, включился бы некий странный механизм, сообщавший его мыслям и телу радостную легкость, как у прыгучих пузырьков газировки. Не видя опасности и не считаясь с ней, Н. двигался вперед, мало заботясь о направлении и не ощущая усталости, как будто мышцы не выполняли никакой работы и не обременял плечи тяжелый рюкзак. А вот присутствие женщины мешало войти во временную невесомость. Это бы означало самому умчаться, оставив ее, не умеющую проделывать такие штуки, одну. Поступить так он не мог, о том, чтобы научить ее, и речи не было – Н. сам не знал, откуда что берется.

Острая жалость к Соледад обожгла изнутри его глаза. Ощущение было знакомым, но бесплодным. Он не мог пустить в ход единственное известное ему средство помочь – свои руки.