— Станислав Владиславыч, — я посмотрела на него умоляюще. — Уверяю вас, это никак не отразится на работе. И на деле, что вы мне поручили. Но если вы считаете, что я не справлюсь, давайте я передам Пашутину другому врачу.

— Что?! Что ты сделаешь? — поднялся он. Ударил ладонями по столу. — Да ты вообще в своём уме? Я что же, по-твоему, должен всей больнице раструбить, чем мы тут занимаемся? Фальшивые беременности диагностируем. Липовые анализы в лабораторию сдаём. Да как тебе в голову такое могло прийти! Вижу мозги от воспылавших чувств совсем отшибло.

Я промолчала, стиснув зубы. Но обида за свои чувства больно кольнула в груди.

Коган нервно прошёлся по кабинету от стены до стены. Зло выдохнул.

— Вопиющая безответственность, Эльвира Алексеевна. Вопиющая. Безответственность. Распущенность. И непрофессионализм.

— Да откуда мне было знать! — взмахнула я руками. — Мне и голову не могло прийти, что он вдруг окажется в моём кабинете, а потом будет так… настойчив.

— Ни с того ни с сего! — съязвил Коган. — Вдруг взял и воспылал страстью к гинекологу своей невесты! И не кто-нибудь, а без пяти минут зять Пашутина! Ты хотя бы представляешь, — остановился он передо мной, — что будет, если его будущая жена узнает? А если узнает Пашутин?

— Станислав Владиславович!

— Замолчи! Нет, ответь мне: как? Как это могло произойти? Ведь каким-то образом ты дала повод?

— Это к происходящему сейчас не имеет никакого отношения. Это было давно. В Сочи. Четыре года назад. Но с тех пор мы не виделись. И если бы я знала, что это ему придётся врать…

— Погоди, погоди, так ты сказала ему правду?

— Нет, конечно, нет!

Я тяжело выдохнула. Но как же достало вечно оправдываться перед этими сильными мира сего. Он, видите ли, зять, она — дочь! А я рожей не вышла. И чем, интересно, провинилась? Тем, что полюбила не того человека? Тем, что имела наглость понравиться ему?

— Когда, когда ты сказала? — вдруг резко остановился Коган. — Четыре года назад? — И понимание на его лице не заставило себя ждать. — Так это он?! Отец твоего ребёнка?

Проклятье!

— Да, — встала я. — Но он об этом не знает. И я, надеюсь, если узнает, то не от вас. На моей работе это никак не отразится, обещаю. Ваше поручение я выполню в точности. К следующей менструации эта мнимая беременная планирует инсценировать выкидыш, значит, инсценируем. И на этом, надеюсь, моя миссия будет закончена. Гарантировать женится он на ней или нет, я не могу. Но всё, что от меня потребуется как от врача, сделаю на высшем уровне.

— Так ей нужна эта беременность, чтобы он женился? — с пониманием скривился Коган.

— Так по крайней мере она сказала мне.

— Ну вот, — злорадно усмехнулся он, — а говоришь, не обсуждали свадьбу. Ладно, идите, Эльвира Алексеевна. Никогда бы не подумал, что это скажу, но никак я не ожидал, что моя лучшая студентка, врач, — потряс он пальцем, — и будет по гостиницам… бингерлѐ устраивать.

Брезгливо скривился. И это его бингерлѐ тоже обидно резануло.

Загадочным словом, что с немецкого можно перевести как «трали-вали» профессор Коган, а до него только император Александр Второй и его фаворитка княжна Долгорукова называли то, что мы сейчас смело называем секс или используем другие современные эвфемизмы плотских утех.   

— Станислав Владиславович, — едва не заскрипела я зубами, — да не ходили мы в гостиницу, я на лекцию опаздывала, а он…

— Иди уже! — рявкнул он. — Иди, Эльвира с глаз моих долой. Но знай, если мы из-за тебя не получим денег. А мы их явно не получим, если этот Верейский не женится на девчонке Пашутина. То предупреждаю: белого света тебе будет мало. Не подводи меня!

Я онемела, глядя в его налившееся кровью лицо, на сбившуюся в сторону бабочку.

— Давай, давай! — он вытолкал меня за дверь, не дав возразить. Но я услышала, как он добавил. — Не война вроде, в мирное время живём, а взяли моду рожать «для себя», безотцовщину плодить.

Потерянная, оглушённая я шла к своему кабинету, и сердце стучало где-то в висках, в голове, в ушах — бесновалось от обиды, унижения, несправедливости.

Горечь и негодование кипели в душе. Да как вы смеете! Вы — все! И не то, чтобы я испугалась старика, а было Когану уже хорошо за семьдесят — в прошлом году отмечали пятидесятилетие его профессиональной деятельности. Но мне и так было погано, а стало ещё хуже.

Я и так измучилась, думая, что делать. А теперь, оказалось, ещё и виновата, во всём: что родила не от того человека, что его невеста тупа, раз до сих пор считает, что ребёнком можно удержать мужика, но ни этом трахается с кем попало, и даже в том, что Коган уже раскатал губу на деньги Пашутина.       

Вместо того, чтобы послушаться и прижать хвост, хотелось воевать. В душе рос протест. И желание вцепиться в Верейского двумя руками и не отпускать как никогда казалось правильным. Не придумывать себе ничего, не прогнозировать. Что случится — то случится. Поведать ему правду о его невесте и каких-то там акциях. Рассказать о дочери. О своих чувствах. Довериться. Открыться. Пустить его в свою жизнь. И перестать уже бояться. Надоело.

Но как нормальная здравомыслящая женщина, с принципами, взрослая, независимая, давшая слово и привыкшая выполнять свои обещания, я ведь не могла себе такого позволить. У меня семья, работа, докторская, ребёнок, пожилые родители. Мне надо зарабатывать и на что-то жить. Мне приходится прогибаться и соблюдать правила. Мне не стоит лезть на баррикады и кому-то что-то доказывать.  

Мне было горько, обидно, больно и тошно. Ведь мне так ясно дали понять, я — никто, мои чувства — ничто, я должна делать, что скажут и не отсвечивать.

Молча брать и делать.  

— Проходите, — открыла я дверь кабинета, приглашая простенько одетую, но хорошенькую девушку, что заметно нервничала.

— Вы же Эльвира Лейман? — уточнила она.

— Да, — нарочито повернула я к себе бейджик с груди, — это действительно моя фамилия.

— Я домработница Юлии Пашутиной, но она сейчас живёт у своего жениха, господина Верейского, поэтому и я работаю и на него. Там и увидела вашу визитку. Юлия Владимировна ведь наблюдается у вас?

— Совершенно верно, — выдохнула я. Опять Верейский и Юлия, мать её, Владимировна! Мёдом им всем тут теперь намазано, что ли.

Но стул предложила.

Девушка присела на самый краешек, нервно теребя в руках конец шарфа.

— Я знаю, что Юлия Владимировна не беременна, но раз она доверилась вам, значит, вы умеете хранить секреты.

Чудесно! Просто чудесно! Теперь у меня ещё и слава врушки, или как там говорят про полицейских: продажного гинеколога, грязного дока?