Но, чаще всего, меня смущали происходившие со мною состояния «дежа вю». Они были столь часты, что я даже не знал, что мне делать – иногда от этого кружилась голова. Особенно часто они возникали на пикниках – стоило нам лишь приехать на наш «Бежин луг» и расположиться там с едой на траве, как я был уверен, что всё это уже было, было, было!.. Причём, вот точно, так же. Но… когда? Меня иногда даже покачивало – я никак не мог понять, в какой из своих жизней я нахожусь: в этой, той, другой? В какой, именно?

Другим состоянием, также меня довольно часто преследовавшим, был мой периодический выход из тела. Стоило, лишь взять книгу и сесть, где-то, в саду или на крыльце, как я, постепенно, оказывался где-то очень высоко, как бы, под потолком, наблюдая оттуда за происходящим. Каждая страница и даже строка получали отсюда несвойственную им чёткость. Сначала я не знал, что именно так, я и покидаю своё физическое тело – это мне объяснили позже. Состояния эти преследовали меня даже и в институте, уже и в Ленинграде…

Но самым сильным впечатлением моего детства была… Смерть! Как-то так получалось, что я видел её, хотя и сбоку, но в разных ракурсах. Первый раз это был ёрш, которого мне подарили рыбаки на Каче.

Рысью я принёс его домой и, запустив в самую большую банку, отправился добывать ему червей, которые водились в парке, под стеною архива. Но встретил он меня, уже брюхом вверх! Я был потрясён…

Вот, только что, он так славно шевелил всеми своими плавниками, чудесно двигал жабрами и тыкался головкой в стекло. Всё было так здорово и красиво – он был такой живой! И, вот он уже плавает бездыханный, вверх брюхом, холодный и ко всему безучастный! Я принял это, как высшую несправедливость, прорыдав весь день…

До «реформ Никиты» в Красноярске «у частников», было около 10 000 одних коров, а в каждой сарающке, ещё и по подсвинку, а то и по два… В нашем доме их держали почти все. Бабушка тоже захотела себе животное. Хоть, какое-нибудь!..

Наши соседи зарезали борова и свежевали его с паяльной лампой, когда я проходил мимо. Лет с 20, после этого, я не мог слышать запах палёной рогожи – передо мной сразу являлась туша этого борова – белая и блестящая, висевшая вверх хвостом, на каких-то распорках. И меня, тут же, мутило…

Смерть человека, после этого, уже воспринималась менее трагично. В одной деревне, пока папа был, на каком-то, совещании «О вреде алкоголя», местные привели меня в дом, весь пропахший ладаном, где лежал в горбу, какой-то, весь белый, человек. После этого, мне показали икону, сказав, что там «Бог»! Я попросил её разобрать, и мальчик, действительно, всю её разобрал. Там было несколько металлических пластин, из чего я понял, что Бог – это Дух, который появляется в этих пластинах, как заряд в конденсаторах в приёмниках брата…

Но страх смерти не распространялся, почему-то, на все наши охоты и рыбалки, за редким исключением. Однажды, соседский мальчик – мой самый близкий приятель Женька – поймал, прямо под нашим берегом, довольно приличного налима. Он оказался таким живым и скользким, что мне, стало его жаль, и я его выпросил, при условии, что буду держать его в нашей чудесной ванне. Однако, ночью налим уснул, а утром, бабушка, чтобы не расстраивать меня – сразу же приготовила его мне на завтрак…

Но едва, я к нему приступил, как пожаловал этот мой приятель, которому не терпелось проверить условия содержание своего налима в нашей ванной. Возникла тягостная и довольно неприятная для меня, некрасивая сцена – как будто, я и взял его, чтобы съесть!! Мне стыдно до сих пор!..

Кое-как, я отдарился после этого, несмываемого позора, большой красивой книгой про Чиполлино, которой он был тронут. Конфликт был исчерпан…

А, однажды, на охоте, брат подстрелил утку, но наш старый ирландский сеттер Букет, подойдя к воде и попробовав её лапой, посмотрел на него так, что тот разделся и полез в озеро сам. Очевидно, старик, просто побоялся утонуть. Так, что брат приволок эту утку в зубах, не хуже своего спаниеля. Думаю, для того, чтобы Букету стало стыдно. Утка оказалась подранком и он порядочно погонялся за нею по камышам не хуже обычной собаки. У неё оказалось перебитым крыло и всю дорогу до дома, я умолял отца и брата, чтобы они позволили бы мне, выходить эту утку и оставить её у себя. Она, тоже, иногда, мне печально подрякивала…

Они, сжалившись, уже, почти что, и обещали, однако, утром, когда я встал, меня ждали уже одни котлетки! Я ел их, обливаясь слезами – уж очень они были вкусные! Но ещё сложнее обстояло с нашими поросятами, которых, у нас, почему-то, всегда называли «борьками»…

Поскольку, точно так звали и мужа моей сестры, то ещё за неделю до их приезда, меня все предупреждали наперебой, чтобы я, категорически, бы не смел называть их так, пока он будет у нас гостить и начинал тренироваться. Но, почему-то, всегда получалось так, что я «прокалывался» и тогда сестра была уверена, что это я нарочно. Разумеется, нет. Тем более, что он всегда говорил, «что я обязательно буду писать!», хотя и издевался надо мной, что мне не нравился «Мартин Иден». Он считал его у Лондона, «его центральной вещью»…

Поросят, разумеется, забивали, расстреливая, приходящие забойщики, и тогда в доме возникало нечто, вроде вакхического празднества «жареной крови». Поросячью кровь жарили «на всех» в громадных сковородах, а взрослым, так ещё и «под водку». После чего, свиньи исчезали – их отдавали «немцам в коптильню»…

Надо сказать, что наш папа очень уважал немцев, которых вокруг было довольно много – они варили отличное пиво, великолепно коптили мясо, а возле нашего покоса, была ещё и целая немецкая деревня. И брат всегда просил папу приглашать на покос именно немцев, чтобы попрактиковаться в языке. Эти покосы я тоже очень любил – на них мне дозволялось работать на конных граблях!..

Так, что появлялись наши хрюшки вновь, уже только через месяц, в виде окороков, грудинок, сольтизонов и колбас, которые висели рядами в чулане. Куда я любил заходить с большим ножом или даже кортиком, отрезая себе большие тонкие ломти – как это делали все пираты в фильмах…

Но тут, наступало время издеваться уже сестре, которая всегда непременно стыдила нас, что «мы, бессовестно, едим своих друзей»! Что совсем не мешало ей, забирать окорок с грудинкой, ещё и себе домой…

Понемногу, я начинал понимать, что родился в этой славной семье, вовсе не случайно. Я даже уже и припомнил, что моему рождению на Земле предшествовали, какие-то, мои настойчивые просьбы на Небе. Какие? Что-то мне казалось здесь очень лёгким, и что-то такое, очень нужное, я и просился тут совершить. Что именно?! И меня не то, чтобы сюда не пускали, или как-то отговаривали, а просто, как-то, ласково… выжидали.

Я почти, что уже получил отказ и даже уже и повернулся, чтобы уйти. Пошёл. И вдруг…. Или это я совершил, какую-то, ошибку?.. Во всяком случае, я, вдруг, почувствовал, как проваливаюсь сквозь, обычно, такое прочное, облако и… лечу! Я летел вниз!!!

Маленькое отступление: у одного моего приятеля, гребца на каноэ-двойке, забрали в армию его загребного. Вот тут-то он и присмотрел в институте меня. Я показался ему очень похожим (со спины и ночью!), на его тренера – олимпийского чемпиона, болгарина Гарика Ботева. Этого ему показалось вполне достаточным. Он-то и завлёк, своими сладкими посулами, меня, простодушного, на их базу на Крестовском острове, где мне и выдали весло и, какое-то, каноэ.