— Мэгги, ты не против, если я тебя кое о чём спрошу?

— Хм, — Мэгги выглядела удивлённой, — смотря о чём ты хочешь спросить. Надо сказать, обычно ты себя такими церемониями не утруждаешь.

— Ну, в общем, это… — я замялась, потом глубоко вдохнула и решительно продолжила: — Это касается Филлис.

Мэгги с опаской взглянула на меня, но ничего не сказала.

— Я всё знаю, — едва произнеся эти слова, я вдруг поняла, что они звучат ужасно мелодраматично, словно в дешёвом романе, какие печатают с продолжениями во всяких журнальчиках (ты, должно быть, их знаешь: там по сюжету все постоянно оказываются тайными дочерьми герцога или переодетыми графами, и у каждого есть масса врагов, которые пытаются ему помешать).

— И что же именно ты знаешь? — поинтересовалась Мэгги с той же опаской в глазах.

— Я знаю, что Филлис — суфражетка, и считаю, что это прекрасно, — выпалила я. — Но никому не скажу. А ещё, Мэгги, мне известно, что ты об этом знаешь, и, клянусь, я надёжно сохраню твою тайну.

Кажется, я с каждой секундой всё больше походила на героиню тех журнальных романов, но ничего не могла с этим поделать.

— А ещё я слышала в среду речь одной дамы, миссис Джойс, и мне стало так интересно… В общем, я хотела бы побольше об этом узнать и очень надеялась, что ты мне поможешь.

Мэгги вытерла руки о фартук, достала из шкафа чашку с блюдцем и налила себе чаю из большого кухонного чайника.

— Он, должно быть, совсем остыл, — вмешалась я, но она словно не слышала: села напротив, сделала большой глоток и, помолчав немного, сказала:

— Ты ведь знаешь, что, если твои родители решат, будто я учу тебя быть суфражеткой, я потеряю место раньше, чем ты успеешь сказать «Право голоса для женщин»?

— Да в жизни такого не будет! — воскликнула я, едва не рассмеявшись, потому что мысль об увольнении Мэгги показалась мне ужасно глупой. — Ты же часть семьи! Мама постоянно рассказывает тёте Джозефине, как ей повезло, что ты у нас есть! И потом, я и слова не пророню!

— Слова и сами могут найти выход, — вздохнула Мэгги. — Не стану отрицать, твои родители добры ко мне, и я даже вполне могу считаться частью семьи. Вот только это та часть, которую в любой момент можно отправить собирать вещи без всякого предварительного уведомления. Что они и сделают, если решат, будто я втягиваю тебя в то, чего они бы не одобрили. Хватит и того, что я обсуждала это с Филлис.

— Но… — начала я.

— Никаких «но», — отрезала Мэгги. Она допила чай (должно быть, практически ледяной) и поднялась. — Прости, Молли, но, если хочешь узнать больше, тебе придётся поговорить с сестрой. А сейчас мне нужно закончить с овощами, — и она пошла в кладовку.

Идти за ней я не решилась — просто посидела ещё немного, размышляя о том, как… хм… непрочно положение Мэгги. Раньше я почему-то никогда об этом не думала: с детства считая её частью семьи, я и представить не могла, что родители когда-нибудь её уволят, каких бы дел она ни натворила. И до сих пор с трудом представляю. Но здесь Мэгги, понятно, виднее.

Потом я поставила чашку и вышла в холл. Мамины приходские подруги как раз уходили, поэтому мне пришлось с ними попрощаться и пообещать зайти на ярмарку. Ах, если бы только я могла отказать ся… На ярмарках вроде этой продают одни только чёрствые булочки да фетровые перочистки — если, конечно, не считать «палатки белого слона»: омерзительной барахолки никому не нужного хлама. (Когда я была маленькой, то считала, что в «палатке белого слона» на самом деле торгуют белыми слонами. Ра зумеется, я понимала, что эти слоны — не обычного для слонов размера, но считала, что уж миниатюрными-то они вполне могут быть. Или хотя бы игрушечными. Представь моё разочарование, когда я обнаружила, что это обычная торговая палатка, только доверху забитая прожжёнными каминными экранами и надколотыми чайными чашками.)

Я уже совсем было улизнула к себе в комнату, как меня поймала миссис Шеффилд.

— Кстати, Молли, не хочешь сделать для меня кое-что очень важное?

Если бы от меня ждали абсолютно честного ответа, я сказала бы: «Да не особенно». Но я, разумеется, ничего такого не сказала. А поскольку мама смотрела на меня в упор, не получилось бы даже вежливо отговориться огромным домашним заданием. Пришлось ответить: «Конечно!» — причём так искренне, как я только могла, то есть очень близко к настоящей искренности. Думаю, из меня вышла бы прекрасная актриса. Может, я ещё ею и стану, когда вырасту, хотя не могу представить, чтобы мама с папой это одобрили (а тётя Джозефина тогда, наверное, вообще от меня отречётся — что, впрочем, звучит не так уж и плохо).

В общем, миссис Шеффилд была тронута моей игрой и сказала:

— Изумительно. Я очень надеялась, что примерно через час ты сможешь вывести Барнаби погулять. Томаса сегодня нет, а сама я никак не успеваю: отец О’Рейли хотел со мной обсудить ярмарку.

Чтобы радостно воскликнуть: «Чудесно!» — понадобились все мои актёрские способности. Честно говоря, я, наверное, даже несколько перестаралась, поскольку мама выглядела очень удивлённой: уж она-то прекрасно знает, что никто в здравом уме не назвал бы прогулку с Барнаби чудесной. Даже сама миссис Шеффилд.

Барнаби, если тебе вдруг интересно, — это вовсе не человек, а весьма шумная и весьма лохматая белая собачонка, постоянно угрожающая безопасности всей улицы. Стоит кому-нибудь пройти мимо дома Шеф филдов, как Барнаби, захлёбываясь лаем, выскакивает из дома через окно в эркере, будто чёртик из коробочки. И это не единственная его назойливая привычка: Шеффилдам пришлось на целый фут нарастить ограду вокруг сада — старую Барнаби перепрыгивал.

Если честно, он настолько наглый и отвратительный, что мы с Филлис, Гарри и Джулией стали звать его «Лихо». И даже мама с папой, забывшись, иногда его так называют. Дошло до того, что я забыла его настоящее имя — Барнаби. Видимо, худшего способа провести субботний вечер, чем вывести его погулять, пока все мои подруги на празднике, и придумать невозможно, но отказаться было уже никак нельзя. Правда, маме обычно не нравится, когда я шатаюсь (как она это называет) по улицам одна, но, полагаю, она решила, что, раз со мной Барнаби, опасности нет. И вот через час я стояла у двери дома Шеффилдов, сжимая в руке поводок, на другом конце которого находился Барнаби.

— Всего час или около того, — сказала мне миссис Шеффилд, которая, похоже, была рада хотя бы на некоторое время избавиться от Лиха (что на неё очень похоже). — Можешь сводить его в Ботанический сад, если они не против собак.

— Ладно, — ответила я, хотя была совершенно уверена, что входить туда с собаками запрещено, а да же если разрешено, вряд ли они пустят Лихо, едва только его увидят: он просто источает злобу. Я взглянула на него сверху вниз (он в ответ нагло уставился на меня своими глазами-пуговицами), потом попрощалась с миссис Шеффилд и вышла на улицу.

Лихо всегда так натягивает поводок, что Шеффилды ужасно переживают, как бы ошейник не сломал ему шею, и обряжают его в шлейку (это что-то вроде багажных ремней, то есть поводок закреплён у него на спине). Поэтому, опасаясь, что он вырвется из моих судорожно сжатых рук, я пару раз обернула конец поводка вокруг запястья. Прогулка, как ты, наверное, понимаешь, оказалась не очень-то расслабляющей, и не в последнюю очередь потому, что если Лихо не тащил меня за собой (а для мелкой мохнатой собачонки он на удивление силён), то внезапно останавливался и заливался таким громким лаем, что прохожие оборачивались и неодобрительно оглядывали меня, пытаясь понять, чем вызвано столь безудержное возмущение. А мне хотелось нацепить огромную розетку, вроде той, что была у женщины на митинге, только чтобы вместо «Право голоса для женщин» там было написано: «Это не моя собака».