От Бонна до Дюссельдорфа была прекрасная, но в вечных бауштелях, то есть ремонтах, дорога – автобан А3. Я мотался по Германии уже несколько лет, но все равно не переставал наслаждаться окружающими пейзажами: вечнозеленые поля, голубое небо, чистейшие обочины и, конечно же, пасущиеся коровки и лошади – все это Германия.

Через полтора часа я входил в палату.

Игорь Аксенов, он же Лоренц, лежал в отдельной палате, больше похожей на гостиничный номер, со своей туалетно-ванной комнатой, рабочим столом, компьютером и телевизором на стене. О том, что ты находишься в больнице, напоминала лишь функциональная кровать и прикроватный столик.

– Здравствуйте, меня зовут Артем, – представился я. – Ваша племянница Лена просила навестить вас. Я сам врач и, надеюсь, смогу помочь вам в каких-либо непонятных ситуациях.

Игорь медленно поднялся с кровати. Это был высокий, под метр девяносто, брюнет, с голубыми глазами. Он был одет в стильный спортивный костюм «Puma», подчеркивающий его спортивное телосложение. На левой его руке были видны хорошо знакомые мне часы «Konstantin Wascheron». Внимательный взгляд, заостренные черты лица и восковая бледность кожи о многом мне говорили: все это было характерно для онкобольных. Диагноз стал мне понятен еще до беседы с пациентом и с коллегами.

Игорь продолжал внимательно смотреть на меня. Протянул мне руку для приветствия – пожатие было крепким, без намека на слабость.

– Игорь. Игорь Лоренц. Он же – Аксенов, – с некоторой иронией и улыбкой на губах представился он. Внезапно, он еще раз внимательно на меня посмотрел, и спросил: – Артем, где вы были 3 сентября 1993 года?

Я опешил. Неожиданный и, казалось бы, абсолютно абсурдный вопрос. Как можно было вспомнить события двадцатичетырехлетней давности? Но, как ни странно, я помнил этот день. Помнил, как вчерашний. Но откуда мог об этом знать Игорь? И потом, если даже мы встречались третьего сентября тысяча девятьсот девяносто третьего, неужели меня можно узнать? Пауза затягивалась.

Третье сентября, третье сентября… третье, мать его, кровавое и страшное третье сентября девяносто третьего года. Серое, дождливое и холодное утро не предвещало ничего хорошего. Медикаменты были на исходе, перевязочный материал уже делали из простыней, наволочек и рубашек. Двадцать восемь раненых, из них двое в коме, на интубационных трубках. И самое страшное, что из этих двадцати восьми при отступлении нам могли помочь – и вообще передвигаться самостоятельно – только трое. Мы несколько суток ждали помощь, но ее не было. Наше расположение уже не было секретом ни для хорватов, ни для мусульман-бошняков.

В шесть утра, под нудный аккомпанемент мелко моросящего дождя, с врачами и медсестрами начали обход нашего полевого госпиталя.

Я молчал и старался придумать какой-либо вразумительный ответ. Понятно было, что вопрос Лоренца не был праздным – Игорь наверняка знал правильный ответ. Неужели мы пересекались в то проклятое утро? Да, я знал, что в отряде были русские – такие же, как мы с Юрцом, командированные якобы в туристическую поездку, без паспортов и иных документов для идентификации личности (на случай попадания нас живых или наших тел в руки хорватов или бошняков-мусульман).

Поговаривали также, что очень известный писатель из России воевал в соседнем отряде простым бойцом. Но насколько близко к нам был этот соседний отряд и насколько были правдивы слухи про писателя, мы не знали. Мы были никем. В случае попадания живыми в руки врагов сценарий был следующим. Мы были уже давно уволены из армии, вычеркнуты из списков частей и подразделений и находились на гражданской службе. Мы просто решили заработать шальных денег, поработать наемниками.

На самом же деле мы уезжали осознанно и, конечно же, не по причине материальной. Я просто видел, какой беспредел творился в бывшей Югославии, какая вопиющая несправедливость торжествовала и как цинично и безжалостно уничтожалось православие. Эта ситуация мне представлялась похлеще гонения на евреев в нацисткой Германии, и, как мне казалось, мировое сообщество негласно поддерживало этот геноцид. Я решил, что не смогу стоять в стороне. Сейчас это выглядит сумасшествием, но тогда я верил, и верил искренне. Я слушал свое сердце.

Сейчас эта мальчишеская мотивация может казаться смешной и глупой. Но возвращаясь раз за разом к тому времени, я еще ни разу не пожалел о своем решении. Сейчас бы точно не поехал. А тогда – молодость, идеалы, книги, война в Испании, Хемингуэй… Нет, не жалею. Только скорблю.

Подготовка к командировке была недолгой: беседы в штабе округа, затем был разговор с женой.

– Я уезжаю в командировку на конгресс в Англию, а сразу оттуда на специализацию в Германию. Я уезжаю на три месяца. Так что ждите подарков и крутых шмоток с Запада! Да, сама понимаешь, связь дорогая, так что писать и звонить буду нечасто. Но ты не волнуйся, время пролетит быстро, и вернется твой сокол совсем ученым и богатым. Ну а потом, ты же понимаешь, после такой специализации только один путь – в Москву, в Главный госпиталь. Так что потихоньку готовься к переезду и началу новой жизни в столицах.

Жена, умная и проницательная женщина, с тоской во взгляде, понимая неизбежность предстоящего, тихим спокойным голосом ответила:

– Артем, я все понимаю. Я в курсе твоих устремлений, но, может быть, ты будешь строить свой карьерный рост более приемлемым для семьи путем? Нашим детям по одиннадцать лет. Ты подумал, что мы будем делать в случае твоего невозвращения из командировки? Как жить? Я понимаю, что уже ничего не изменить и ты все равно поедешь в так называемые Англию и Германию. Но вспомни, каким полуинвалидом ты вернулся из Армении.

Она тихо заплакала и ушла на кухню. И в ее плаче, в ее взгляде была такая вселенская тоска – тоска, вместившая тоску всех вдов и одиноких женщин мира.

– Послушай, родная… Ты о чем? Я что, на войну собираюсь? Я еду в просвещенную Европу, в Англию и Германию. Я еду затем, чтобы мы наконец-то вырвались из наших руд сибирско-бандитских в столицу. Мы же всегда мечтали об этом! И перестань меня хоронить. Я неубиваемый, ты же знаешь. Я вечный.