Проклятая Сибирь, проклятые вертолетчики, долбаная и неблагодарная жизнь врача. Романтика, одним словом.

Прыгнули мы, или, лучше сказать, вывалились, как мешки. Сгибаясь под снежным вихрем, поднятым винтами вертолета, приняли наши наборы. Вертолет тут же взмыл в крутом вираже и полетел то ли домой, то ли на другое задание. А мы поплелись по сугробам к стоящей на краю футбольного поля (оказывается, спрыгнули мы именно на него) «санитарке». До больницы ехали ровно пять минут. Ну что сказать о больничке в глухом сибирском городке? То, что там везде пахнет кухней, что она находится в здании, бывшим ранее управлением концентрационных лагерей этого района, из двух этажей и на сто пятьдесят коек. Что, несмотря на вопиющую бедность, там чистенько и по-домашнему уютно. Что весь персонал доброжелателен и по-сибирски спокоен. Что встречали нас, как давно знакомых и родных – на нас смотрели с надеждой и любовью.

Злость и раздражение как-то сами собой рассосались. Главный врач, умудренный годами «седой старик» лет так сорока пяти, сам из терапевтов, провел нас в свой кабинет в стиле компартийного ампира, напоил чаем с медом. Ситуацию мы уже знали в полном объеме и, не теряя времени, пошли в реанимацию. Парень был плох – в коме, на искусственной вентиляции легких, с температурой до тридцати девяти градусов, с высоким артериальным давлением и параличом левой половины тела. Шансов выжить у него было совсем немного, шансов выжить и стать инвалидом чуть больше, ну а шансов умереть, и притом скоро, просто громадье. Саня Микрюков, почесав свою умную голову и отозвав меня в сторону, сказал:

– Ну, ты сам все понимаешь. Терять парню нечего. Так что вот что я думаю. Надо сделать ему ангиографию сосудов шеи и головного мозга справа и далее по ситуации. Как ты на это смотришь?

– Саня, я знал, что ты долбанутый, но что настолько, даже не догадывался. Во-первых, на чем ты будешь делать ангиографию, у них же нет сериографа. Во-вторых – ну увидишь ты аневризму или еще что-то, что ты будешь делать? А потерять его при выполнении даже простого рентгена мы можем только в пух. Послушай, друг мой, Саня, давай-ка поведем его консервативно, ну а там как бог даст.

– Слушай сюда, Артем. Я чую, что здесь все не так просто, давай качнем ангиографию. Я под лучом буду вводить контраст и думаю, что поймаем и артериальную, и венозную стадии. Артем, ты только обеспечь мне хороший наркоз, а остальное уже мое дело. Артем, ну будь ласка, поверь мне – и мы в дамках.

Я очень уважал Саню, я знал про его бешеное клиническое чутье и доверял ему. Я знал, скольких он спас, и я решил пойти на эту авантюру.

Мы осмотрели рентген-кабинет. Я притащил наркозный аппарат, подготовил все к наркозу. Доставили нашего героя-травматолога в импровизированную рентген-операционную и начали. Саня вошел катетером в правую общую сонную артерию быстро и четко. Все шло стабильно. Затем, набрав шприцев десять с контрастом, он начал чудодейство. Вводя контраст руками, он командовал рентген-лаборантке:

– Старт.

И так раз десять.

Когда проявили пленки, поняли: чутье не подвело Микрюкова. Тромб перекрывал внутреннюю сонную артерию недалеко от места ее отхождения от общей сонной артерии. Именно поэтому и развивался полушарный инсульт с таким тяжелым течением. Оперировать в этих условиях было просто невозможно. Везти в клинику – потерять еще сутки, и тогда уже точно ничего не сделать. И тогда наш гений, наш «Склифосовский», предложил:

– Артем, давай сделаем локальный тромболизис, это последний шанс. Если сейчас, спустя десять часов от начала инсульта, растворим тромб, мы спасем парню и жизнь, и мозги.

И мы это сделали, растворили тромб. Левые рука и нога начали двигаться сразу в рентген-операционной. Через два часа после растворения тромба и выхода из наркоза бравый травматолог начал приходить в сознание. Саня радовался, как маленький ребенок. Весь медперсонал, от главного врача до санитарок, смотрел на нас с восхищением и любовью. Мы купались в славе. Нас перло от гордости и счастья необыкновенно красиво выполненной работы и спасения нашего коллеги.

Нас оставляли ночевать, нам предлагали шикарный стол и баню, готовы были выполнить любое наше желание. Но желание было у нас с Саней одно – домой. Мы так часто не ночевали в родных стенах, что любое отсутствие дома, даже при приятных обстоятельствах, становилось тягостным. Ждать вертолета – все равно что у моря погоды. Растроганный главный врач решил, что дает свою «Волгу» с водителем, и он нас везет домой прямо сейчас. Ехать-то всего ничего – двести пятьдесят километров по тайге и зимнику. Зимник – зимняя снежная дорога была подобна автобану и скрывала все ухабы, ямы и колдобины непролазной в иные времена года так называемой дороги.

Вперед, на Манзовку. Выехали. Волшебно-зимний лес, луна и наша одинокая «Волга», рассекающая фарами тьму. И, конечно же, музыка. У шофера была одна кассета в то время безумно популярной группы «Мираж».

Пять часов подряд мы слушали «Музыка нас связала, тайною нашей стала…». Это было волшебно, это не надоедало, это было в настроение. Мы засыпали и просыпались, а из магнитофона лилось:

Я запомнил на всю жизнь приятную усталость, гордость за выполненную классную работу и эту музыку, и эти слова.

В пять утра мы были в родной клинике. Смысла ехать по домам не было. Сели у меня в кабинете, и до пятиминутки у главного врача гоняли чай, трепались и слушали кассету классных и красивых девчонок из группы «Мираж». Кассету мы выпросили у шофера.

Знаешь, наверное, к старости… Сегодня по дороге домой, в машине, под незамысловатый какой-то шансон-блатной мотивчик вспомнил конец восьмидесятых, начало девяностых. То ли февраль, то ли декабрь, короче, нудная, высасывающая все жилы гнусная кузбасская зима с угольно-снежными метелями, постоянными перебоями в отоплении и занесенными дорогами. В одиннадцать утра в ординаторскую зашла Леночка.

– Артем, звонили из Междуреченска, в морг привезли некого Алякрицкого. Ты его знаешь? – тихо спросила она.