не протестует и не возмущается, никто не бросается на конвоиров и не пытается бороться. И вдруг понял. Это же просто время. Еще одни шаг. И еще. На один шаг больше жизни. На одну ступеньку. На один лестничный пролет.

– У-ФФ-Ф, – Щукин обогнал его и первым плюхнулся на такую же, может чуть шире, ледяную лавку третьего пролета. Ту самую, с колоннами. Он снова стал сворачивать себе самокрутку, а Широков, уже собравшийся было делать ему внушение из-за этой дурацкой привычки, прикусил язык. Больше жизни, еще больше – пусть даже на одну сигарету.

Ему уже совсем не было страшно. В конце концов, ну что это за жизнь? Сколько они еще просидят в этой провонявшей человеческим потом железной бочке, застрявшей здесь как муха в янтаре? Еще пять лет, десять? Ждать, когда встанет реактор и медленно умирать от холода, или, когда переведутся последние куры, погибнуть от голода? А что начнется на лодке, когда наступит настоящих голод, так об этом и вовсе лучше не думать. Надо полагать, на этот случай и у капитана, и, в первую очередь у охотников уже готов какой-нибудь кризисный план. И вряд ли в этом плане есть место, таким как он. А если это место и будет, то лучше уж действительно не дожить до этого момента. Ему нет места за этим столом. Разве что на столе, в виде главного блюда.

– Что приуныл, дядь Боря? – спросил Щукин, раскуривая свою самокрутку. – Не дрейфь, все там будем.

– Это где?

– Ну как – где. Известно. На том свете, товарищ бывший связист.

– А что, ты думаешь, он есть? – поинтересовался Широков.

– Скоро узнаешь, – засмеялся Щукин.

Он вообще был сегодня необычайно весел. Пожалуй, таким Борис и не видел никогда этого щуплого, мосластого паренька. Ну да чему здесь удивляться – небось давно уже спит и видит, как бы на его место сесть. Не зря же в помощники напросился. А может и специально его капитан подослал, с него станется. С капитаном у него давно уже как-то не складывается. С самого начала, если честно. С того самого начала, когда Михалыч застрелился, да вот табельный его так в сейфе закрытом и нашли. Но сказано же – застрелился. Расследование, проведенное лично товарищем политруком доказывало это очень убедительно. И еще, конечно, охотники были очень убедительны. Как-то потом никто уж и не спрашивал, не до этого было. Застрелился и застрелился.

Мелкая ледяная крошка впивалась в потрепанные, давно протертые подошвы ботинок. Идти было неприятно. И все же, впереди еще было несколько пролетов.

Борис и не заметил, что они уже снова идут, размеренно переставляя ноги на неровных, разновысоких ступенях. Их вырубали постепенно, по мере того, как слежавшийся, утрамбованный снег покрывал поверхность. И постепенно поверхность превращалась в подземелье, а они поливали её водой, формируя лестницу. На это уходило уйма времени, но времени у них оказалось предостаточно. Вот и сейчас казалось, что время еще есть, что идти еще долго, что лестница бесконечная. Но вот уже впереди и сверху появился сначала слабый, но потом все более явный свет, с каким-то мягким, апельсиновым отливом. Закат.

Они подошли к самой двери и Щукин, который давая отдых рукам, нес автомат по-драгунски, повесив на шею, сейчас перебросил его через плечо.

– Ну что, дядя Боря, – сказал он, улыбаясь. – Пришли.

Он потянул на себя дверь и вышел наружу. Точнее попытался это сделать – как только его голова оказалась за дверью, мимо нее пронеслась невнятная тень и тело его дернулось, как от электрического удара. Ничего не понимающий Широков хотел подойти поближе, но тут послышался такой страшный грохот, как будто где-то совсем рядом волокли тяжеленный железный шкаф по такому же, гулко дребезжащему полу. И тут же в проеме полуоткрытой двери показалась громадная и белая, с пятью острыми, загнутыми крюками когтями лапа. Лапа по-хозяйски сгребла Щукина и рывком вытащила его наружу. Широков, оцепенев, замер у стены. Когда он снова смог дышать, то услышал, как где-то неподалеку скрипит снег. Звук становился все тише и он понял, что медведь уходит. Но все стоял и стоял, стараясь ни шевелиться, ни дышать, и даже, по возможности, не пахнуть.

Первое, что он увидел, отлепившись, наконец, от стены, это лежащий прямо перед ним автомат. Борис тупо уставился на него, еще не до конца понимая, что же произошло. Потом осторожно, шажками, подобрался к выходу и, поглядывая по сторонам, выглянул наружу. Справа от выхода он увидел на снегу какую-то спутанную мочалку, из-под которой по подмерзшему за день снегу расплывалась небольшое алое пятно. Чуть поодаль лежала знакомая линялая шапка Щукина, а широкая, как автострада, вся в красных пятнах перепаханного снега полоса не оставляла сомнений в судьбе её владельца. Щукина больше нет.

Борис осмотрелся. Следов медведя нигде не было видно, и только покрутившись у входа он обнаружил их сверху, прямо над входом. Ну конечно. Это же лунка.

Он вернулся внутрь и подобрал с пола автомат. Снял магазин – пусто. Оттянул на себя затвор и из него тут же вылетел один единственные патрон, звонко покатившись по замороженному полу. Он подобрал его, сунул в карман, и, прихватив автомат, снова вышел наружу. Нужно было думать, и думать быстро. Присмотревшись, он вдруг понял, что это за мочалка. Первым ударом медведь снял с него скальп, возможно, с частью черепа. Это значит, что несколько дней, возможно неделю медведь будет сыт, пока снова не придет к знакомой лунке, где водятся такие глупые нерпы. У него есть один патрон. И автомат. А снизу, наверное, уже поднимаются охотники.

Широков последний раз оглядел провал входа, красную полосу, теряющуюся в быстро наступающих сумерках и решился. Он снял шапку и, взяв взамен откатившеюся в сторону ушанку Щукина, подсунул свою прямо под лежащий на снегу скальп. Бросив взгляд на заходящее солнце, он повернулся на юго-запад, стараясь определить азимут в 206 градусов.

– Во цай джёли, вашу мать, – буркнул Борис и, натянув пониже маловатую ему ушанку Щукина, тронулся в путь.