– Ваш характер все больше раздражает клиентов, – добавил Дюшоссуа, чтобы вызвать наконец ответную реакцию.

– Это мой характер, тут я ничего не могу.

– А это – мои клиенты, и я тут кое-что могу, – возразил патрон, и в его голосе послышалась угроза.

– Из-за кризиса люди становятся более подозрительными, более нервными, – заметил Ноам.

– Верно. Но пусть другие видят в нем опасность, мы же будем смотреть на него как на благоприятное стечение обстоятельств, Ноам! – перебил его Дюшоссуа. – Благодаря кризису мы добиваемся таких цен, которых никогда не получили бы в нормальные времена. Наши поставщики приперты к стенке. Некоторые готовы отдавать продукцию чуть ли не по себестоимости, лишь бы покрыть расходы да заплатить своим работникам. Для нас это удача. Потому что тарифы, которых мы добьемся сегодня, мы сохраним и после, когда экономика снова пойдет в гору. И наша прибыль станет еще выше, чем сейчас.

Ноаму вдруг захотелось встать и сказать, насколько отвратителен ему такой подход к делу, но он остался сидеть. Эта пламенная речь не касалась его… разве что чуть-чуть. Он работал как автомат, применяя в переговорах свой алгоритм, как применяют технологический процесс на производстве – не испытывая вдохновения и не подключая воображение.

– Мои акционеры ждут от меня результатов, Ноам. Они хотят, чтобы рентабельность предприятия сохранялась на том же уровне, до которого мне удалось ее поднять. Так что я буду вынужден избавиться от некоторых сотрудников, оставив только самых лучших. Я убежден, что вы принадлежите к числу последних, Ноам. И потому даю вам шанс доказать это.

Патрон взял папку, раскрыл ее.

– Я хочу доверить вам это дело, Ноам. Речь идет о важной сделке. Фирма «Барам» размещает у нас большой заказ. Мы должны выполнить его к сентябрю. Я хочу сказать, что, если вы собирались этим летом взять отпуск, вам придется его отложить.

Ноам почувствовал, как у него заколотилось сердце. Отпуск в домике у моря на юге Корсики с самыми дорогими на свете людьми, их первый семейный отпуск – это было единственное светлое пятно в обозримом будущем. Однако он промолчал, взял документы, бегло просмотрел спецификации продукции, объем и дату поставки.

– Но… цели, которые вы ставите…

– Вполне достижимы, – отрезал Дюшоссуа. – Такой работник, как вы, способен их достичь.

Ноам хотел было возразить, что, как раз наоборот, он не чувствует себя способным на такой подвиг и потому отказывается от задания, но, сам не зная почему, не ответил, сложил бумаги и встал, чувствуя на себе одобрительный взгляд патрона.

– Удивите меня, Ноам, – язвительно сказал тот в заключение разговора. – Я питаю самые прекрасные надежды относительно вашего будущего в нашей компании.

– Благодарю вас.

Зачем он поблагодарил его? Унижений и так достаточно. Он вдруг поувствовал себя маленьким и слабым. И еще трусом. Да, трусом, потому что ему было страшно объявить эту новость Элизе.

* * *

Сами и Ноам вышли из ресторана и пошли к офису. Светило мягкое весеннее солнце, и они замедлили шаг, чтобы насладиться последними мгновениями покоя, перед тем как снова приняться за работу.

– Хватит дуться, – воскликнул Сами. – Принимай это как знак доверия.

– Не болтай ерунды! Ты же знаешь босса. Его интересуют исключительно кривые роста прибыли.

– Я помогу тебе. Если хорошенько поднапрячься и если немного повезет, ты закончишь это дело к августу и сможешь на несколько дней поехать к своим.

– Спасибо. Но сомневаюсь, чтобы этого было достаточно. Мне надо было отказаться. А я даже не крякнул – сразу согласился. Ничтожество. И жизнь у меня ничтожная и бессмысленная, Сами.

– Потому что патрон заставляет тебя работать вместо отпуска?

– Нет, потому что я соглашаюсь на то, что идет вразрез с моими принципами, потому что не умею говорить «нет».

– Если ты это сам понимаешь, в твоих силах придать этой жизни смысл. Для начала кончай болтаться невесть где, пить и заниматься ерундой!

– Ты считаешь причиной моего состояния его следствие.

– Нет, это просто порочный круг. Причины становятся следствиями и наоборот. До сих пор ты, кажется, обретал равновесие только на работе. Но в последнее время ты изменился. Прости, что я тебе это говорю, но босс прав: ты работаешь все хуже и хуже.

– Знаю. А еще я знаю, что ты всегда меня утешаешь и никогда не жалуешься.

Ноам положил руку на плечо другу и притянул его к себе.

– Прекрати сию синуту! – с преувеличенным возмущением воскликнул тот, пытаясь вырваться из его объятий. – В округе я считаюсь гетеросексуалом!

Тут их внимание привлекло скопление людей. Сами отвернулся, но Ноам, уступая природному любопытству, подошел ближе.

Похожий на апостола старик с длинной седой бородой в белом балахоне и сандалиях обращался к прохожим на языке жестов. Он размахивал руками, но лицо его оставалось бесстрастным. Рядом с ним стоял молодой человек, возможно, сын или что-то вроде ученика, и переводил его речь унылым голосом, без всякого выражения, что придавало ей странное, почти тревожное звучание.

– Каждый обладает невообразимо богатым внутренним миром, сотканным из чаяний, воспоминаний, страданий и сильных переживаний, – пояснял он. – Человек может решить не брать его в расчет, и тогда он становится похожим на гигантский омут. Можно погружаться в него время от времени, рискуя утонуть. Но можно сделать его источником величайших благ, если на то есть желание и средства. Воображение, чтобы изучать свои чувства, и слова, чтобы формулировать прекраснейшие из идей.

Эти слова взволновали Ноама. Да, в нем бурлили темные воды. Да, они лишали его сна и до дурноты расшатывали рассудок.

– Пошли отсюда, – сказал Сами. – Чокнутые какие-то.

Но Ноам продолжал стоять, не сводя глаз с проповедника и вслушиваясь в то, что говорил переводчик.

– Знание – это ловушка. Мы даем имена вещам, которые постигаем зрительно. Мы анализируем их, сортируем и верим, что таким образом нам удается ими овладеть. И тогда мы ищем смысл жизни в этой библиотеке, в этом архиве знаний. Но тем самым мы лишь пытаемся ограничить космос, сообщая ему вид усыпанной звездами панорамы, к которой наконец посмеем обратить свой взгляд. Мы пытаемся отрицать никчемность нашей жизни в сравнении с вечностью и бесконечностью. Мы стараемся забыть, что все вокруг – вопросы веры, а не достоверности. Ибо достоверность только одна.

Эта истина сияет, как величайшее из светил. И сияние ее могло бы наполнить светом жизнь каждого из нас. Но мы не смеем взглянуть ей прямо в лицо. Мы опускаем взор и видим лишь собственную тень. И тем не менее это – единственная истина, в которой мы можем быть уверены! Она рождается с каждой новой жизнью, в тот самый миг, когда мы делаем наш первый вдох. И именно поэтому этот вдох принимает форму крика. Первый крик новорожденного – крик отчаяния. Отчаяния от познания истины, которую он будет отныне отрицать. Так что же это за единственно достоверная истина?