Борьба Николая за искоренение «военного распутства» во вверенных ему частях (он командовал гвардейской бригадой, полками Измайловским и Егерским) началась со строгих взысканий за неисполнение служебных обязанностей. В гвардейских полковых архивах сохранились приказы великого князя. Они показывают, что претензии и взыскания трудно назвать безосновательными:

«21 марта . Его Императорское Высочество Великий князь Михаил Павлович был вчера в госпиталях Преображенском и Семёновском, не нашёл при них дежурных, по 1-му л.-гв. сапёрного батальона поручика Завальевского 3-го, а по последнему л.-гв. егерского полка прапорщика Бабкина 2-го, за что оба и арестовываются впредь до повеления, а по выпуске из-под ареста наряжаются на 10 раз не в очередь дежурными по оным госпиталям.

18 июня . Я встретил вчера человека подпоручика л.-гв. Измайловского полка Козлова 2-го, который нёс на полевой пикет к своему господину головную подушку; я предаю на благорассудок гг. офицеров, прилично ли, стоя на всяком карауле, и тем более в лагере, а ещё и на полевом пикете, искать своего покоя; подобная нежность достойна смеха, пусть же г. подпоручик Козлов 2-й повеселит тем своих товарищей, в которых в том, надеюсь, подражателей не найдёт.

Подлинные подписаны:

Бригадный командир генерал-инспектор Николай»[89].

За Николаем закрепилась репутация исключительно придирчивого командира. Сам он объяснял причину своей непопулярности так: «Я начал взыскивать, но взыскивал один, ибо что я по долгу совести порочил, дозволялось везде даже моими начальниками. Положение было самое трудное; действовать иначе было противно моей совести и долгу; но сим я явно ставил и начальников и подчинённых против себя, тем более что меня не знали, и многие или не понимали или не хотели понимать». С одной стороны, даже доброжелатели полагали за недостаток «строгое и вспыльчивое отношение» великого князя к офицерам[90]. С другой — даже противники признавали: «Служба была строгая… Его высочество был взыскателен по правилам дисциплины и потому, что сам не щадил себя»[91].

Наблюдательность Николая позволила ему заметить, что «вольность» в отношении к службе идёт от определённого круга офицеров: «По мере того как начинал я знакомиться со своими подчинёнными и видеть происходившее в прочих полках, я возымел мысль, что под… военным распутством крылось что-то важнее; и мысль сия постоянно у меня оставалась источником строгих наблюдений. Вскоре заметил я, что офицеры делились на три разбора: на искренно усердных и знающих; на добрых малых, но запущенных и оттого не знающих; и на решительно дурных, т. е. говорунов дерзких, ленивых и совершенно вредных; на сих-то последних налёг я без милосердия и всячески старался от оных избавиться, что мне и удавалось. Но дело сиё было нелёгкое, ибо сии-то люди составляли как бы цепь чрез все полки и в обществе имели покровителей, коих сильное влияние оказывалось всякий раз теми нелепыми слухами и теми неприятностями, которыми удаление их из полков мне отплачивалось».

Неприятностей было достаточно: мемуары будущих декабристов пестрят упоминаниями о том, что Николай был известен «грубостью обхождения с офицерами и жестокостью с солдатами»[92], хотя, занесшись, не забывал и извиниться («на другой день его высочество после ученья подошёл к нашему офицерскому кругу и слегка коснулся вчерашнего дня и слегка извинился»). Андрей Евгеньевич Розен передаёт ставшее хрестоматийным восклицание своего командира: «После ученья, изложив сделанные ошибки, прибавил: "Господа офицеры, займитесь службою, а не философией: я философов терпеть не могу, я всех философов в чахотку вгоню!"». Однако и Розен признаёт, что ошибки офицеров были реальными, а не мнимыми: «Нам опять досталось после того, как полковник П.Я. Куприянов, по близорукости или забывчивости на батальонном ученье, удалив взводного офицера и не заметив, что за этим взводом замыкал подпоручик Белич, приказал командовать унтер-офицеру. Пошли объяснения, вызовы на поединок, но он… извинился вполне удовлетворительно, и дело кончилось посемейному, но не понравилось его высочеству»[93].

Наиболее нашумевшей стала история с гвардейским капитаном Василием Сергеевичем Норовым, явно из числа «решительно дурных» по николаевской классификации (и члена тайного общества будущих декабристов с 1818 года). Мемуары и дневники сохранили несколько версий, но все они сводятся примерно к следующей картине.

На одном из разводов Николай «был не в духе, остался всем недоволен, кричал на солдат и офицеров; погода была дождливая, и князь, топая ногою перед Норовым, в порыве гнева, забрызгал его… На следующий день великий князь узнал, что Норов подаёт в отставку; опасаясь заслужить от государя замечание за свою горячность, великий князь послал за Норовым и, убеждая его взять своё прошение обратно, сказал, между прочим:

— Если бы вы знали, как Наполеон иногда обращался со своими маршалами!

— Но, ваше высочество, я так же мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона, — отвечал Норов»[94].

Как пишет один из биографов будущего декабриста, «Норовым восхищались, история обрастала подробностями, о ней толковали в гостиных и на разгульных гусарских пирах». В некоторых рассказах Николай намеренно обрушивал своего коня в лужу перед гвардейским капитаном, чтобы окатить того «с головы до ног», в других кричал: «Я вас в бараний рог согну!», имея в виду «вас — тайных бунтовщиков», в третьих Норов немедленно вызывал великого князя на дуэль…[95] Николай жаловался Паскевичу: «Вы посудите, сколь я терплю от сего несчастного приключения: одно меня утешает, что я не виноват ни в чём»[96].

Как бы то ни было, в итоге Норов попал под арест, а потом за «непозволительный поступок против начальства» был «выписан из гвардии» в 18-й егерский полк. Через полтора года Норов был «всемилостивейше прощен», оставлен в армии, произведён в подполковники (как было положено бывшему капитану гвардии). Ещё через полтора Николай и Норов встретятся на допросе. Если верить мемуарам декабриста Завалишина, император воскликнет: «Я знал наперёд, что ты, разбойник, тут будешь!»[97]