Ребята говорили: «Мама ходит рыть новую глубокую нору. Скоро будет нас туда перетаскивать». В квартире, пока без электричества, воды и газа, я ползаю по линолеуму, сбивая стамеской наляпанные слоновьи кучи засохшего цемента. Ни одна рама не закрывается толком, шпингалеты не входят куда нужно. Я подрабатываю все, как могу. Потом узнаю, что из четырехсот семей только я одна не предъявила претензий.

И вот въезжаем. Мужики, принанятые возле мебельного магазина, вносят наши скудные пожитки, крякая на всю договоренную сумму. Мы, говорят, только что из консерватории – рояль подымали. Нам весело. Электричества еще нет, мы бегаем друг за дружкой с зажженными свечами. Я поскользнулась на воске и сломала ключицу. Это ничего, ключица так хорошо закреплена, что заживает сама.

Въезжает знаменитый федорниколаичев шкаф. За ним въезжает английский сундук со звоном, столик с качающимся зеркалом. Наконец, часы Нортон 18-го века, они приплыли еще на паруснике. У них дорогой косой срез красного дерева, называемый пламенем, серебряный циферблат, серебряный звон и три медных шпиля. Верхний даже не влезает под низкий потолок. Это все дедушкино, стояло в Сверчкове переулке. В сундук дети проводят электричество. Едва лишь дают свет, они закрываются там вдвоем, оставив узкую щель на щепочке-распорке, и читают книжки. У нас сразу же селятся сверчки. Они не только сверчат, но и громко шлепаются об линолеум, прыгая. Мы их отлавливаем и дарим в спичечных коробках друзьям на раззавод.

Мы ищем мастера наладить часы. Находим по сказке Федора Анисыча на Маросейке. Когда я вхожу к нему в дальнее помещенье, как раз зазвонили все старинные часы – кареты, яйца, пастухи с пастушками. Привезенные на такси после наладки часы наши нейдут. Федор Анисыч бранится по телефону. Говорит – небось, переводили стрелку через звон, не дали пробить. Мы божимся, де ни сном ни духом. Он приезжает, заехал не туда на Бутырский хутор, шел пешком через мост. Утирает лысину платком. Бросается к часам, видит – все в порядке: «Гребенка заскочила!» Мы втроем болтаем ногами на сундуке, он мигом поправляет гребенку и уходит, отдохнувший, прикоснувшись к любимому делу.

Я пустилась и в хвост и в гриву зарабатывать, выплачивая кооперативный взнос. Дети пошли пока учиться в интернат на улицу Марины Расковой, якобы немецкий, но какое уж там! Зато в интернате они нашли друга на всю жизнь Сашу Семенова, так что нет худа без добра.

Они живут в добром согласии – учитель рисованья и учитель пенья. Их музы дружат. Никанорыч ездит в интернат на велосипеде и в шлеме по Дмитровскому шоссе мимо наших окон. Ему там выделили студию, он развесил по стенам свои работы, варит за перегородкой на плитке гречневую кашу. Студия весь день отперта. Дети все свободное время работают маслом и пастелью, делают чеканки и батики, режут по дереву. Никанорыч собирает на краски по рублю в месяц, я всегда даю юбилейные. Он пробует их на зуб и с важным видом кладет в глиняный горшочек. «Пантер Багирыч» приходит всегда с пластинками классической музыки. Заводит их, пока дети работают, и удаляется к Никанорычу за перегородку поговорить по душам. То и жить можно в интернате.

Дети подрастают, и интернат постепенно перемещается к нам домой. Ключ у них есть, если же потеряют – наша дверь открывается толчком ладони. Когда я прихожу с работы, у меня дома обычно пять-шесть мальчиков. Они ночуют кто на сундуке, кто на раскладушке, да еще три походных надувных матраца. Борька Хан знаменит тем, что у него на глазах украли велосипед, пока купался в Тимирязевском пруду. Укладываясь, он поет красивым альтом «Враги сожгли родную хату»:

Не осуждай меня, Прасковья,

Что я пришел к тебе такой.

Хотел я выпить за здоровье,

А надо пить за упокой.

Хмелел солдат, слеза катилась,

Слеза несбывшихся надежд,

И на груди его светилась

Медаль за город Будапешт.

Утром все вместе едут на Марину Раскову. В день рожденья детей под Новый год подарки получают их гости, а они как-нибудь. Из наших окон на втором этаже вывешиваются вниз гирлянды конфет, а елка в зажженных свечах ставится перед незанавешенным окном для всеобщей радости.

Вот уж дети в школе возле дома, идея интерната себя изжила. В нашем доме сорок семей летчиков. Их жены красивы, а сыновья удалы. Такие одноклассники нам подходят. Во дворе живет шерстистый ничей пес Мишка. Он провожает всю компанию в школу, ест их завтраки, потом как ни в чем не бывало возвращается сторожить длинный чемодан-дом. Однажды за прекрасной Мишкиной шкурой приезжает собачий ящик. Крючники обходят Мишку с флангов, но тот взлаивает. Изо всех окон дружно высовываются отдыхающие по трое суток дома после дальних концов летчики. Они скандируют хором подходящие к ситуации слова. Видя такую их смычку, злодеи не отваживаются исполнить свой черный замысел. Мишка же по-прежнему ходит с ребятами в школу, как овечка маленькой Мери.

Оно под нашими окнами, дом стоит на его краю. Иду это я по нему на лыжах, и вдруг на меня опускается прилетевшее облако с запахом конфет «раковых шеек», какой стоит на стрелке возле фабрики «Красный Октябрь», а вернее Эйнем. Летом гляжу – на поле лежит кольцом жгут тумана. Потом поднимается в небеса, стройно отлетая. А это, оказывается, там была опытная поливная кольцевая система, и она выпустила с восходящим воздушным потоком такое колечко НЛО (неопознанный летающий объект, мой читатель, в просторечии летающая тарелка). Еще два журавля жили в болотце посреди поливного кольца. Раз прихожу в тень единственного дерева серед поля, а место мое занято. Там привязана гнедая кобыла с гнедым жеребенком, она брыкается и меня в кольцо тени не впускает. Или гляжу однажды – смуглый молодой инородец в одних шароварах вывел коня без седла, пал на него, хлестнул нагайкой, гикнул и носился кругами, доколе не отвел душу.

На опытном поле находилась овощная база, где я мучилась целый день, перебирая гнилой лук. Знай, мой наивный читатель, что нас интеллигентов посылали перебирать гниль на овощные базы. Были мы вдвоем. Я работала, а надзирательница-лимитчица бездействовала, осуществляя надо мной диктатуру пролетариата. Вполне могла бы перебрать она, проще было бы. Лимитчица, мой пытливый читатель, это приезжая, прописанная в Москве по лимиту на черную работу, коей она на самом деле не исполняла. Прописка же – это своего рода вид на жительство, если ты этого не знал. Потом овощная база горела у меня под окнами ясным огнем, а я плясала карманьолу. Но я не поджигала, это так уж, наверное, гром небесный ее разразил.

А то собрались на поле строить еще один дом. Приехали размечать место для котлована. Из конюшни выбежали с дрекольями и отстояли территорию. Еще на поле была засобаченная дорожка вдоль забора плодового сада. Собаки были пунктуально привязаны через каждые десять метров на цепи длиною ровно в половину этого расстоянья.