организации здравоохранения, защитил кандидатскую диссертацию, затем стал главным врачом поликлиники I ЛМИ, а потом – главным врачом «театральной» поликлиники на Невском проспекте. На целине он гонял на мотоцикле по бригадам, которые возводили объекты в разных отделениях совхоза «Искра», в котором работал отряд. Про него тоже сложили песню, начинавшуюся так: «Ох, Володенька, наш начальничек, продавай скорее свой чихальничек…»

Отрядным врачом была Алла Дворкина – она хорошо себя проявила еще на первой целине. Мастером был старшекурсник ЛИСИ Валерий Орельский. Он был весьма квалифицированным строителем, отличался невозмутимостью и великолепным чувством юмора. Однажды мы приехали вечером из Карловки, где бригада, в которой я работал, строила жилые двухквартирные дома, и увидели, что Валерий с поварихами сидит горестно у обрушившейся кухни. Поварихи рассказали, что Валерий сидел на лавочке на кухне, писал наряды и вдруг увидел на столбике мирно сидящую мышку.

– Мышка, уйди, – попросил строгим голосом Валерий. Когда мышка не послушалась на третий раз, Валерий взял свое ружьё, которое стояло у него рядом, и выстрелил в мышку. Мышка исчезла, но заряд дроби перебил одну из стоек кровли, и она рухнула, обрушившись на котлы, в которых готовился наш ужин.

Этот год был просто замечательным. Отряд послали в Энбекшильдерский район, расположенный не очень далеко (около 250 км) от Борового – жемчужины Кокчетавской области, где была уже лесостепь, несколько гор и озера. Отряд наш жил в больших палатках, стоявших в небольшой сосновой роще, что защищало от жары и создавало свою атмосферу для ежедневных костров и песен под гитару. Незабываемыми были поездки на День строителя в Боровое или в гости к стройотряду Тартуского университета, бойцы которого научили нас «Летке-еньке» и другим эстонским танцам и песням.

Запомнилась поездка за 40 км в баню в райцентр Степняк. Возвращались часов в десять вечера под звездным пологом, сверкавшим своим великолепным Млечным Путем. Вдруг в вышине вспыхнуло ослепительное «яблоко», из которого пошла тоненькая ракета, за ней потянулся сверкающий хвост. Затем мы видели, как отделилась и отстала одна ступень, ракета превратилась в сверкающую точку, а ее хвост соперничал по яркости с Млечным Путем. Мы остановились и поехали лишь тогда, когда ракета ушла за горизонт. Утром по радио сказали, что в Советском Союзе «осуществлен запуск» космического корабля со спутником «Космос-44». До Байконура было около трёхсот километров…

Кстати, о Степняке. Когда я описал в письме домой эту нашу поездку, отец попросил узнать, не было ли в Степняке золотых шахт. Я выяснил у местных жителей, что золотые шахты были еще до войны, потом золота стало совсем мало и их закрыли. По возвращении я спросил отца, чем был вызван его странный вопрос.

– Дед твой работал на шахте в Степняке мастером, и мы с твоей бабушкой Таней и твоими тётками – моими сёстрами – несколько лет там жили перед войной, – все, что тогда мне сказал отец. Лишь в перестроечные времена он рассказал, почему деда, который был механиком по драгам и электрическим машинам, занесло в те края. Оказывается, в злопамятные 1930-е годы на деда кто-то «настучал», что его старший брат Костя был белым офицером. Дед Костя был, действительно, лейб-гвардии полковником. Он погиб в Первую мировую войну где-то в Галиции, в Брусиловском прорыве. Деда Сашу не расстреляли за то, что скрыл родство с белым офицером, а отправили в ссылку – его квалификация была нужна на золотых и урановых рудниках. Двоюродная сестра отца тётя Галя, жившая в Москве и рассказавшая мне уже в 1990-е годы многие подробности истории нашей семьи и даже показавшая фотографию легендарного деда Кости, утверждала, что дед Саша был знаком с Климом Ворошиловым, и это спасло его от расстрела. Отпустить его, раз взяли, было не с руки, поэтому расстрел заменили ссылкой.

Письмо Гансу Селье

На 4-м курсе института пришлось оставить занятия в спортивной секции. Всё свободное время я проводил в Песочном – в Институте онкологии. Правда, иногда я участвовал в соревнованиях по ручному мячу, лыжам и даже первенстве института по футболу. На курсе появились двое новеньких – из Челябинского медицинского института перевелись два студента – Олег Киселёв и Виктор Федоров. Они были отличниками, хотели заниматься наукой и выбрали I ЛМИ как стартовую площадку для входа в храм науки. Так получилось, что мы быстро сдружились. Виктор занимался в СНО на кафедре факультетской терапии, а Олег Киселёв выполнял на кафедре судебной медицины какую-то научную работу о роли холинэстеразы в головном мозге при стрессе. Как-то он ставил большой опыт и попросил ему помочь иммобилизировать крыс. Мы привязывали бинтами за лапы, растягивая крыс на досках, и оставляли на несколько часов. Крысам это явно не нравилось, они отчаянно сопротивлялись и пищали.

Одним из результатов опыта было установление феномена большей устойчивости к стрессу самок крыс. Нужно было посмотреть в литературе, насколько это было новым. На удивление, нам удалось обнаружить очень немного данных по этому вопросу. Нашли работу, в которой на классической физиологической модели изолированного нервно-мышечного препарата лягушки было показано, что в ответ на раздражение электрическим током мышца самки отвечала значительно дольше, чем мышца самца. Книгу создателя теории стресса Ганса Селье «Очерки об адаптационном синдроме»[11] мы нашли в научной библиотеке Института, тщательно проштудировали, но не обнаружили в ней указаний о существовании полового диморфизма в реакции на стресс. Тогда мне пришла в голову мысль обратиться к самому Селье. Сказано – сделано. В Публичной библиотеке был найден адрес классика, и я написал ему письмо, в котором просил прислать оттиски его работ на эту тему. Письмо отправил через международный отдел Института онкологии (такой был тогда порядок), указав обратный адрес Института. Спустя какое-то время на моё имя в Институт пришёл увесистый пакет, в котором был каталог, если не ошибаюсь, около двух тысяч публикаций великого ученого. В сопроводительном письме Селье благодарил меня за интерес к его работам и выразил готовность прислать оттиски любых нужных мне статей, указав лишь их порядковые номера в каталоге, поскольку сам не помнит, в какой работе содержится ответ на мой вопрос. Письмо было напечатано на пишущей машинке на английском языке, но подписано по-русски «Ганс Селье». Селье был чехом, но жил и работал в Канаде. Я очень гордился этим письмом, показывал друзьям. Оно до сих пор хранится в моих бумагах среди дорогих мне писем. Тогда меня поразило, что ученый такого уровня ответил студенту. Примеру Г. Селье отвечать на письма студентов, начинающих исследователей и врачей, которые в эпоху Интернета