– Я хочу спросить, – поправился Михельсон, – давно ли начались у него эти... причуды?

– Да как вам сказать? – Турицын тяжко вздохнул. – Сутягою был он всегда. Еще и отец его славился тем же. Покойник, говорят, по три, по четыре тяжбы заводил в земском суде за раз. Но этот, думаю, переплюнет и отца... И всегда ему, собаке, везет! Честный человек, коего обирает он до нитки, никогда не приберет столько доказательств своей правоты. Да и недосуг! Этот же, крючок, будет корпеть и год, и два, ан к самому-то суду и подгадает! Уж наперед знайте, что найдется у него какая-нибудь мерзкая закладная бумажка или забулдыга-свидетель...

– Значит, раньше он нечистой силы не поминал?

Григорий Александрович невесело усмехнулся.

– Нет. Раньше обходился как-то без нее. Это уж в последние дни на него накатило. Понес семь верст до небес! Думает, разве, напугать меня своими сказками? Так зря старается. Лес – мой, и от владений своих я не отступлюсь, хоть там дьявол объявись!

Сказавши так, Григорий Александрович опасливо огляделся по сторонам.

– А может он и вправду видел что-нибудь в лесу? – беззаботно спросил Михельсон.

– Ну вот и вы туда же, Конрад Карлович! Совестно вам! Образованнейший человек...

– Нет, я не то... – оправдывался Михельсон. – Не то, чтобы это была именно нечистая сила, а так, какое-нибудь явление натуры... Ведь вот и люди ваши испугались чего-то!

– И вовсе нет никакого явления! – отрезал Турицын. – Взбесились все из-за этого Бочарова, вот и все! Право, если он вздумает вещать о конце света, так найдутся, пожалуй, свидетели, рассказывающие, как на их глазах воды обратились в кровь...

Пес завозился в ногах Турицына, устраиваясь поудобнее. Григорий Александрович потрепал было его по голове, но тотчас убрал руку, с изумлением услышав сердитое рычание, раздавшееся в совершенно противоположной части собаки.

Тем временем, коляска уже заворачивала на двор дома Турицыных и скоро остановилась у крыльца. Велев доложить о своем прибытии хозяйке, Григорий Александрович и Конрад Карлович отправились сперва в людскую. Там показали им отыскавшуюся нынче девочку. Успокоенная отваром целебных трав, она спала теперь под приглядом своей исстрадавшейся матери.

Михельсон пощупал пульс девочки и сказал, что опасности теперь нет. Все же он велел своей помощнице Маланье побыть у ее постели, а сам обратился к сторожу, нашедшему девочку.

Гаврила Косых, сидя в одиночестве за длинным скобленым столом, заканчивал штоф, высланный ему в награду хозяйкой, однако, казалось, совершенно не был пьян. Он сидел очень прямо, глядел расширенными глазами на противоположную стену и в припадке какого-то истерического красноречия рассказывал снова и снова одну и ту же историю, ни к кому в особенности не обращаясь. Григорий Александрович и Конрад Карлович, подсев к нему, в четверть часа узнали всё о происшествии на краю Легостаевского леса.

– Главное дело, ветру не было весь день, – говорил сторож. – А под вечер и вовсе тишина – не шелохнет. Стада ушли, на пруду – никого. Даже птиц не слыхать. Иду вот так по дорожке между гряд и чую, как под ногами песок скрипит...

Уже управился я с делами, натаскал воды в бочку и зашел в сторожку квасу попить. Вдруг слышу – стук-стук! – будто ветер на крыше жердями играет, солому ерошит. Что за черт? Ведь тихо было вокруг! На небе – ни хмаринки!

Ладно. Выхожу на двор – мать честная! По огороду вихорь так и ходит! Будто пальцем ковыряет, по грядам, по всему... Землю там, песок, сор всякий – так в нем и крутит!

Ах ты, думаю, поломает ботву-то!

А его понесло дальше, дальше, по-над огуречными грядками, и, вроде, над оврагом пропал... вихорь-то. Я – туда. Искал – искал, не могу найти никакого следа! Все цело на грядах! Ну и слава Богу.

Только вижу – плетень со стороны оврага проломлен понизу широкою дырою. Это уж, думаю, кабан из леса зашел по хозяйскую брюкву. Беда, когда огород близко от леса... Ну да рассуждать тут долго нечего. Как ваша милость поставили меня огородным сторожем, так прямая моя обязанность – соблюдать в порядке плетень. Благо, починить-то его не трудно – весь овраг ивняком зарос, стало быть, матерьял вот он – под рукой.

Сходил я в сторожку, взял топор – и назад. Да пока туда-сюда обернулся, гляжу – обложило все небо тучами, будто горы повырастали вдруг над лесом. Колыхнулись деревья, завыл под ними ветер, и сделалась тьма.

Я забыл и про плетень. Вот-вот буря налетит, уже и молния сверкнула, а в лесу-то так и воет, будто стонет кто. Что за черт, говорю сам себе, это не ветер!

И только успел сказать, как там, в самой чаще зажглись огни – десятка два, аль боле, и все парами! Я и понял: ить это ж волки! Много! Целая стая. А ну как переберутся они через овраг, да сюда?

И опять – будто услышали меня! – мелькнуло что-то на той стороне, простелилось тенью до края оврага. Слышу – уж и кусты трещат на самом дне.

Я не то, что, как бывает, робкого десятка человек. Видывал разные штуки. С покойным барином на медведя вдвоем хаживали. А тут будто столбняк на меня напал. Стою, не шевелюсь, топора в руках и не чую. Слышу только, что треск уж близко, прямо за плетнем, вижу – верхушки кустов дрожат. Потом что-то белое показалось в проломе, плетень рассыпался, точно сдуло его ветром, и вышел прямо на меня зверь страшный, как сам Сатана.

Видом похож он на волка, а величиною – с быка, пламенем жгучим пылают глаза его, и нет от них спасения, ниже укрытия... А в зубах волочет он девчонку, она легче ему той куклы тряпичной, в какие играет детвора.

Вот ближе подходит! Вот ближе! И шагах в пяти от меня, не больше, остановился он. А кабы еще только единый шаг шагнул – мне бы и конец.

Но, благодарение Господу, не пошел он дальше. Положил девчонку на землю, а сам смотрит на меня. Я и молитвы позабыл, и, кажется, кричу от страха, а голоса-то совсем нет никакого! Так, сипит в горле хрипоткое что-то...

Посмотрел тот дьявол на меня, будто подумал: не задрать ли еще душу христианскую? Но не тронул. Поворотился, так что громадою своею заслонил весь божий свет в очах, и пошел прочь.

Тут и мне будто полегче стало. Почуял я, что жив и дышу. Бросил наземь топор, поднял руку, чтобы перекреститься, да так и застыл. Волк ли, Сатана ли в волчьем облике, вдруг обернулся на краю оврага, глянул на меня глазом огненным, да как засмеется по-человечьи!

И от смеха того страшного, зловещего, подкосились мои ноженьки, пал я на землю, не взвидев света божьего, и забылся смертным сном...

Гаврила умолк, пожевал беззвучно губами и протянул руку к бутылке.

– Главное дело, ветру не было никакого! – снова заговорил он, выливая в кружку остатки водки. – Весь день и под вечер – тишина, даже птиц не слыхать! А вот поди ж ты! Только зашел я в сторожку...

Конрад Карлович понял, что повествование пошло по кругу и поднялся.