Еще рассказывала об известной индийской актрисе немого кино, которая приехала на фестиваль в шикарных серьгах с розовыми сапфирами, и – словно черт повел! – угораздило ее схлестнуться на улице с какой-то цыганкой, которая заболтала и уговорила ее поменять драгоценность на перстенек, якобы принадлежавший семье Романовых (а на самом деле предсказуемую стекляшку).

Но самым главным было то, что в доме актрисы я потратила свои первые заработанные на уроках труда деньги и приобрела первую по-настоящему красивую вещь. Не для себя, для Лу.

Вот как получилось.

Однажды Вероникина мать пожаловалась (впрочем, по неопытности нам сначала показалось, что она хвастается, так как была из тех, что с любой эмоцией умела сочетать крепко вросшее в ее существо самолюбование; забегая немного вперед, могу сказать, что это качество осталось с ней на десятилетия, не разбилось о возраст), что намедни в театр принесли на продажу польскую косметику. Был как раз гонорарный день, а за коробочки просили копейки, вот она и взяла, скорее, от скуки и в сорочьей жажде ухватить блестяшку, а уже дома разложила на столе все эти тени и помады и поняла, что ей такая отрава ни к чему. Ее кожи достойны лишь «Ланком» и «Диор», достать которые для актрисы ее уровня не представляло проблемы.

В нас, десятилетних девчонках, тоже жили сороки, мы заинтересовались и попросили показать покупки. Актриса ленивым томным движением вытряхнула на диван какой-то пакет. Среди прочего там нашелся косметический набор в сиреневом пластмассовом чехле. Чего в нем только не было – и перламутровые пастельные тени, и блестящие щипчики для бровей, и румяна модного в те годы терракотового оттенка, и тюбик с разноцветными блестками неизвестного предназначения, и крошечный пузырек туши. И я вдруг как наяву увидела Лу, которая остро заточенной спичкой достает остатки помады из некрасивого пластмассового тюбика, а потом плюет в баночку советской туши и быстро-быстро водит по лужице жесткой кистью. Все эти попытки соблюсти ритуальные условности не были, разумеется, чем-то из ряда вон выходящим – половина матерей моих подруг по утрам проделывали те же манипуляции. Да и сама Лу относилась к этому с равнодушием человека, настолько привыкшего к неким обстоятельствам, что другие декорации воспринимались жизнью с чужого плеча. У Лу были хотя бы духи, несколько флаконов, и модные «Клима» и «Мажи Нуар», и «Опиум», и «Дольче Вита» – к эфемерному миру ароматов она всегда относилась с почтением эстета.

Но когда я увидела тот набор, сердце мое забилось сильнее. Я подняла на актрису повлажневший взгляд и прошептала: «А сколько это стоит?.. Давайте я куплю, раз вам все равно не нужно…»

Та если и удивилась, то виду не подала – пожав плечами, ответила, что девять с половиной рублей. Я помчалась домой за деньгами.

Тот вечер запомнился в числе самых счастливых. Лу сразу обратила внимание на загадочное выражение моего лица, но я хранила тайну до тех пор, пока мы не уселись за традиционное вечернее чаепитие – она отвернулась за заварочным чайником и попросила положить в ее розетку клубничного варенья, я же водрузила на стол коробочку. Лу повернулась, удивленно прищурилась.

Щелкнула тонкая крышечка, мамины ресницы дрогнули, розовые губы непроизвольно открылись в удивленном «ах!». А потом она стала смешливой и «детской» – тут же намазала веки блестками, а меня заставила накрасить ярко губы, мы нарядились в поеденные молью жилеты из овечьей шерсти, а на голову намотали тюрбаны из стареньких тюлевых занавесок. Лу принесла огромную резную шкатулку с разномастными пластмассовыми бусами, и мы до полуночи распевали цыганские романсы, выглядя при этом безусловными пациентами Кащенко.

Меня распирала та особенная гордость победы, впервые в жизни я ощущала радостное возбуждение добытчика. И в тот момент мне казалось, что так теперь будет всегда, что внутри меня словно открылся невидимый шлюз, выпустивший на волю неведомую силу, которая теперь мощным своим течением понесет меня к новым Эверестам.

Однако следующие деньги мне удалось заработать лишь пять лет спустя. Закончился учебный год, страну трясло и колотило во всепожирающей лихорадке. Августовский путч девяносто первого мы с Лу пропустили – в то лето мы отдыхали в пансионате на Валдае с одним из ее любовников, йогином, который категорически воспротивился поступлению в его очищенный медитациями мозг лишней информации извне, поэтому у нас не было даже транзистора.

Мы жили как дикие люди – просыпались не по будильнику, а когда солнце начинало щекотать нос, купались в спокойном, как сказочное зеркало, озере, ходили за черникой, валялись в гамаке. Лу научилась стоять на голове и чистить нос особенным «йогическим» способом – втягивать подсоленную воду одной ноздрей и выпускать из другой. Ее любовник говорил, что это обеспечит вечную молодость. Неплохим мужиком он был, только странным – питался преимущественно корешками, брезгливо кривил нос, когда мы жарили свежепойманную рыбу на костре, сотни раз подряд пел мантру «аум», гулко, как церковный колокол, рассуждал о том, что в прошлой жизни он был индийским принцем, жил в белокаменном дворце, во дворе которого росли финиковые пальмы и гуляли ручные слоны.

В то время тема возможности переселения душ считалась модной. Были переведены на русский работы Моуди – воспоминания тех, кто пережил клиническую смерть и авторитетно утверждал, что с остановкой сердца вас ждет новая жизнь, красочная как диснеевский мультфильм. Лично мне казалось, что от этого веет жалким задором стариков (вернее, тех, кто в мои почти одиннадцать казался мне стариками), сколько я видела таких неестественно оптимистичных дамочек, мол, «в пятьдесят пять жизнь только начинается», а у самой варикоз и муж ушел к лупоглазой продавщице из галантерейного отдела.

Лу тоже над любовником безобидно подтрунивала. «И почему все те, кто рассуждает о прошлых инкарнациях, – говорила она, – всегда помнят себя принцами, загадочными жрецами, трагически погибшими жителями города Помпеи? Почему никто не вспомнит, что некогда он просто бессмысленно прожег отведенный отрезок времени? Ну или спокойно и честно трудился, был скромным вьетнамским рыбаком или умственно отсталой крестьянкой из Псковской губернии?»

Йогина нашего такие рассуждения явно оскорбляли, но виду он не подавал, поскольку гордился выдержкой, свойственной истинным мудрецам. Он уходил в дальний угол сада, заворачивал одну ногу за другую (он называл эту позицию «падмасана» – слово казалось нам смешным, но пройдет несколько десятков лет, и его будет знать каждая пятнадцатилетняя читательница глянца) и работал над ровностью дыхания.

Хорошее у нас было лето в девяносто первом году.

Спустя почти шесть месяцев йогин (к тому времени они с Лу уже находились в статусе изредка болтающих по телефону приятелей) умер во сне – оторвавшийся тромб. Кроме нас, на его похоронах были только две какие-то угрюмые старухи, которые говорили преимущественно не о покойном, а о каких-то Юле и Оле, которым теперь придется квартиру делить. Зато Лу, поцеловав его в восковой лоб, сказала речь, которую никто, кроме меня, не понял, о том, что теперь он, видимо, вернулся к намечтанным истокам и лениво срывает сладкие финики, не слезая с белого слона, а у нас тут голодная зима девяносто второго и сплошное выживание…