Если бы кто-то спросил его, а в чем тогда дело, Лопухин не стал бы даже и отвечать такому человеку. Слова очень мало что значили.

* * *

Рассказ Нины про десницу Иоанна Крестителя не оставлял его. Он долго не мог понять, почему. Потом все же понял. Вышел на открытую запущенную террасу, где жильцы хранили ржавые велосипеды, дырявые теннисные ракетки и прочую рухлядь, сел на рыжий от ветхости диван, переживший на этой террасе десятки холодных зим и дождливых весен, вытянул перед собой забинтованную руку. Ясный луч солнца упал прямо на нее, и рука, увеличенная многослойными бинтами, желтовато-оранжевая от льющегося с неба огня, показалась ему мертвой застывшей птицей со свернутой набок головой.

– Отпилят и выбросят в помойное ведро, – с отвращением пробормотал он. – А это не просто рука. В ней я, в ней работы мои. Так нельзя.

Через три дня нужно было идти к доктору, показывать рану. Он знал, что за прошедшие две недели ничего не только не улучшилось, но стало намного хуже, потому что из раны сочился серый гной, и даже Нина, старающаяся, чтобы он не заметил, насколько непросто даются ей эти перевязки, слегка отворачивалась, когда разбинтовывала руку. Несколько раз она осторожно намекала ему, что лучше бы все-таки решиться на операцию, потому что, чем дольше тянуть, тем больше вероятность полной ампутации, до плеча, а возможно, даже и общего заражения крови, от которого девяносто процентов людей отправляются на тот свет, но Лопухин мрачнел и не отвечал. Никто не смел давить на него, никто не смел советовать, что ему делать с собственной правой десницей, на счету у которой столько замечательных полотен. Пока он живет, и она будет жить. В кровавых бинтах и запекшем гное. Жить с ним в одном теле, с душой по соседству.

Брак их зарегистрировали очень быстро. Поехали с Зоей и Левиным в удаленный от столиц тихий деревенский штат Вермонт, и там, в мэрии, заполнили анкеты и там же через час расписались. Зоя стояла радостная, с огромным букетом белых роз, с бриллиантовыми серьгами в ушах. Она забыла, зачем они так далеко ехали, но когда процедура была закончена и молодоженам пришлось поцеловаться, уронила букет и громко захлопала в ладоши.

– Ну, надо отметить, – сказал Левин. – Пойдем, посидим где-нибудь. Шампанского выпьем.

Зашли в небольшой ресторан на берегу горной реки, узкой, но мощной, каменистое дно которой сверкало светло-голубыми камнями. Зоя сразу решила, что они переехали на дачу, и во время обеда несколько раз порывалась спуститься вниз и проверить воду: не слишком ли холодно будет купаться. Нина неестественно улыбалась, разглядывала меню, в котором не понимала ни слова, мышцы лица ныли от напряжения. Ей хотелось побыть одной, взгляды Лопухина тяготили ее не меньше, чем лепет безумной Зои, которая вдруг стала очень разговорчивой, а красота гор, по которым бежали ярко-белые потоки и переливались от темно-лилового, бархатного, до светло-зеленого деревья и кустарники, раздражала, как что-то ненужное, словно навязанное.

Вернувшись домой и уложив усталую Зою, она бросилась к компьютеру. Там, дома, была ночь, но Коля не спал.

– Порядок? – спросил он с тревогой. – Женились?

– Женились, – убито сказала она. – В соседнем штате, в мэрии. Вот только вернулась.

– Ты что? Плачешь, что ли? Не плачь. Все в порядке.

– Какое в порядке?

Она чуть было не рассказала ему, что Лопухин становится все ласковее с ней, перестал пить, и ей тягостно, невыносимо, потому что он, больной, одинокий человек, привязался, начинает зависеть от нее, а уже никуда не денешься, брак зарегистрирован, и нужно прожить в этом браке три года, прежде чем получишь легальный статус, а Зоя с каждым днем глубже и глубже погружается в темноту, и муж ее хочет одно: отодвинуться от этой болезни, спихнуть Зою на кого-то другого, и, главное, страшно: вранье-то ведь может раскрыться, теперь, говорят, очень даже следят за этими браками. Они не живут одним домом, какая же это семья?

– Чего ты боишься, дуреха моя? – сказал он. – Приеду, обнимемся, враз все наладим.

Она как опомнилась. Ведь правда, он скоро приедет, у него и виза на руках, и билет есть, значит, ей еще потерпеть немного, и она почувствует родную, огненную тяжесть его тела, сильное, до боли, давление жесткой грудной клетки на свои ребра, и долго они, долго будут неспешно любить и ласкаться, стонать будут, плакать, и Коля оттянет назад ее волосы и взглянет в глаза ей своими глазами…

Ее обожгло.

– Ну, то-то! – сказал он, довольный. – А плачешь! Да мы с тобой горы свернем!

– А вдруг он помрет?

– Кто помрет?

– Юра, муж мой.

– Еще мне тут поговори! – Он оскалился. – Какой тебе муж! Муж тебе уже есть! – И хлопнул себя по груди. – Вот он, муж! А что это он вдруг помрет?

– Он болен. Гангрена. Я ведь говорила.

– Да как так: помрет? Там что, нету врачей? В Америке не помирают, я слышал.

* * *

Она заснула под утро и проснулась от страха. Небо было светло-розовым, только на горизонте тянулась мягкая серая полоса.

– Что с вами? – спросил ее Левин за завтраком. – Плохой сон приснился?

– Да, очень, – сказала она и замкнулась.

Сон был плохим, но дело было не только в самом сне, а в запахе, который преследовал ее всю ночь, и сейчас еще она не могла его забыть. Запах был, кстати, знакомым: так пахнет формалин. Во сне она ампутировала Колину руку. Рука была здоровой, сильной, поросшей редкими золотистыми волосками, и Нина не понимала, почему она согласилась, что руку нужно отрезать. Больница, в которой все это происходило, была незнакомой и находилась там, где вчера зарегистрировали ее брак с Лопухиным. Вокруг было много грохочущей горной воды, но только она была мутной и грязной.

– Да режь, не боись, – говорил Коля и сплевывал грубо в летящую воду. – Раз надо – так надо.

Замирая от того, что предстояло ей, Нина аккуратно положила крепкую Колину руку на белую тряпку и начала отсекать кожу, перерезать сухожилие, зная, что, как только она достигнет кости, придется пилить, и Коля не выдержит боли. Но он все шутил и плевался, стараясь попасть в середину реки.

– Тебе что, не больно? – не выдержала она.

– Ну, больно не больно, а надо терпеть. Болеть не бояться – волков не пасти.

Может быть, он сказал что-то другое, но, проснувшись, Нина вспомнила именно это: «Болеть не бояться – волков не пасти». Закончился сон как-то гадко: она вдруг почувствовала ненависть к этому здоровому, наглому мужику и тут догадалась, что это не Коля, а кто-то чужой, наверное, не человек, поэтому он и не чувствует боли, и, догадавшись, начала бить его, громко воя от отчаяния, стараясь дрожащим кулаком попасть ему прямо в лицо…

* * *

Вечером в воскресенье, вернувшись к себе домой, Лопухин увидел сидящую на ступеньке Агнессу. С тех пор как она в очередной раз исчезла, прошло месяца три.