Катя улыбается в темноте, вспоминая, как тогда испугалась – не Агаты, оказавшейся неведомо кем, не невозможных всех городов сразу, а собственного бесстрашия: я не боюсь? почему не боюсь? это в кого же я превратилась? где настоящая я? Катя улыбается в темноте, потому что теперь понимает: вот тогда и была самая настоящая. Только тогда настоящая я и была.

Катя затягивается горьким дымом, как в ту ночь, когда сидела в саду с Агатой, после того, как та заперла двери, сказала: хватит пока с тебя. Объяснила: я нарочно тебя дразнила, пока ты спускалась по лестнице, столько дверей показала, сколько здесь до сих пор и не было никогда, и подбила выйти на улицу, а не в сад тоже нарочно, очень уж мне хотелось, чтобы ты наконец-то узнала, как обстоят наши дела. Ты нам нравишься, мне и дому; то есть нам, конечно, все нравятся, но ты особенно, тебя хочется оставить здесь навсегда; ладно, про «навсегда» шучу, не пугайся, просто надолго. И не насильно, только если сама захочешь, пока самой же не надоест. Я немного устала ежедневно быть не только собой, а еще и Агнессой; не настолько, конечно, чтобы все бросить и оставить дом без консьержки, но от помощницы точно не откажусь.

Катя тихонько смеется вслух, вспоминая, как тогда панически думала: кто такая эта Агата? Демон, вампир, богиня? Такая древняя, что даже мифов о чем-то подобном нет? Или все-таки просто инопланетный пришелец, как в фантастических фильмах? И с какой целью она заманивает в свой дом людей? Нет, правда, зачем ей жильцы? Или не ей, а дому? Этот дом нас каким-то образом ест? Сама понимала, что это полная ерунда, откуда вдруг взялись людоеды, какие людоеды, зачем, но культурный контекст брал свое, и ужасающие сюжеты, один другого глупей и банальней, лезли в ее бедную голову, не по очереди, одновременно, толкались на пороге сознания, как города за дверью. Только не такие прекрасные, как города.

Катя тогда спросила: а кто вы на самом деле? И Агата долго смеялась: ой, даже не знаю. С моей точки зрения, я это просто я! И, сжалившись над Катей, прямо сказала: никого я не ем, придумала тоже, могла бы сочинить про меня что-нибудь посмешней. Таким, как я, нужна безмятежная радость, примерно как людям солнечные лучи. Безмятежной радости здесь у вас, будем честны, маловато, поэтому я ее умножаю по мере своих скромных сил. Пока в одном-единственном доме, зато во всех городах сразу. И греюсь в ее лучах, как охотник у разведенного после долгих усилий в мокром лесу костра. Для начала, считаю, получилось неплохо, а там – поглядим, как пойдет.

Катя встает, оглядывается в поисках урны, находит, выкидывает окурок, садится на велосипед и едет дальше, в сторону Пренцлауэрберга, еще довольно много осталось, надо спешить, Агата ждет. Хотя Агата сразу сказала, что будет ждать сколько понадобится, захочешь завтра сбежать – на здоровье, беги, захочешь вернуться – звони вот по этому телефону, в любое время, через сколько угодно лет. Мне не к спеху, – сказала тогда Агата. – Это же только человеческая жизнь коротка.

Летит, дрожит, летит, летит – прилетел. Пребывает, дрожит, голодает, зовет, ждет.

Просыпается, проявляется, дышит. Голодает. Не дрожит, приближается. Приблизился, принюхался, узнал.

Встретились, ластятся. Сговариваются.

А-шшшу-ай-шшшуу-аай-шу-шшуу.

Сса-а-шшу?

Су-шуу-шшу.

Договорились. Плетут. Голодают. Плетут, дрожат, ждут.

* * *

Ольга идет по заснеженному городу, в городе темно. Здесь всегда темно, здесь всегда снежно, этот город для снега и темноты, не для людей. Людей отсюда увозят каждый день в девять вечера, неизвестно куда, известно, что это погибель, гибель, гибель – здесь в девять вечера, каждый день, всегда.

Ольга идет, оглядываясь по сторонам, она хочет спастись, но не знает как. Правила поведения здесь постоянно меняются, но их нигде не пишут, не рассказывают, не объявляют по радио, правила просто есть, их следует знать. Сейчас Ольге надо сделаться Катей. Она повторяет: «Я Катя, Катя». Это важно, правила опять изменились, сегодня быть Ольгой нельзя.

Катя, беги отсюда, беги, уезжай, тебе нужен поезд, скорее иди на почту и купи там билет на поезд, еще только четверть девятого, ты можешь успеть, – говорит кто-то. Никого рядом нет, только голос звучит, по тембру и интонации он похож на Ольгины мысли, но это все-таки не они. Голоса надо слушаться; обычно здесь никого слушать нельзя, в этом городе вечного снега и тьмы все враги, но голос не враг, у голоса нет тела, он не может убить и съесть… или все-таки может? И сейчас заманивает в ловушку. Например, на почте, сидит его, голоса, тело с часами на окровавленной левой руке, на часах уже почти девять, а билетов на поезд там нет.

Никогда не известно, что здесь правда, что нет, кто помощник, кто враг, где спасение, где ловушка, можно только угадать. Надо, чтобы очень повезло, тогда угадаешь. Катя не умеет угадывать, ей редко везет. Ольге страшно; нет, не Ольге, а Кате, она сейчас Катя. Катя хочет спастись, убежать, уехать из снежного города, но она не умеет спасаться, и никто ее не спасет.

Катя, Катя, – укоризненно говорит толстая женщина в вязаной шапке, – ты зачем идешь мимо почты, Катя? На почте очередь за билетом, смотри! Длинная очередь, медленно движется, ты точно не успеешь. Войди, Катя, становись в очередь, стой до девяти. Купи, Катя, билет, два билета, себе и Ольге, если денежки есть, – на этом месте толстуха начинает заливисто смеяться, обнажая страшные гнилые клыки, визгливо повторяет сквозь смех: – Оленьке тоже купи билетик, Катенька! Денежки не жалей, больше не пригодятся, мертвым нужна только морковь, морковь, – и как бы в подтверждение своих слов вынимает из рваной дыры на месте левого глаза огромную мягкую бледно-оранжевую морковку, но Катя туда не смотрит, она только что вспомнила важное правило: мертвые женщины исчезают, если на них не смотреть. Открываются двери лифта, Катя входит, ликуя: я спасена! На этом лифте можно уехать далеко, прочь от почты, теперь не придется в очереди за билетом до самого страшного девятого смертного часа стоять.

Когда за Катей закрывается дверь лифта, она снова становится Ольгой, которой здесь быть нельзя, и тут же понимает: у меня нет билета! Я еду без билета, мне конец! Она пытается закричать: «Пожалуйста, остановитесь, я пойду за билетом», – но цепенеет от ужаса, не может издать ни звука, а лифт, набирая скорость, едет куда-то, или летит, или падает; лифты всегда падают, если заходишь в них без билета, – вспоминает Ольга.

Падает, падает лифт.

* * *

С-шшши-еошшом!

Ошом-шоом!

Едят. Ликуют. Едят.

* * *

– Почему мы ничего не делаем? – спросил ангел Урсус Маритимус.

Вообще-то никакой он не Урсус, а просто Михаил Константинович. Но ему сказали, прежнего Михаила Константиновича, как ни крути, больше нет, поэтому лучше сразу с ним распрощаться, чтобы не было искушения по привычке продолжать считать себя человеком, которого так зовут. Если без имени неуютно, можно придумать какое-то новое и менять его, когда захочется, хоть каждые полчаса. Ну он и выбрал – в честь белого медведя. Такое имя менять еще долго не захочется. С детства восхищался страшным красивым северным зверем, втайне считал, что белый медведь – его тотем.