«Неужели это правда, и Гвиндор предложил мне стать его учеником? Он сказал маме, что у меня дар к огню. Если честно, я не совсем понимаю, что это означает…»

Трепеща от волнения, Нирок летел следом за кузнецом в дальнюю часть каньона, за Филиновы ворота. Они летели уже долго, но вот, наконец, кузнец начал снижаться.

Нирок удивленно покрутил головой. Они опускались на каменный выступ, расположенный довольно высоко над землей. Никаких пещер поблизости не было видно.

— Странное место для кузницы, — робко сказал Нирок.

Гвиндор едва подавил желание немедленно выложить юнцу всю правду. Он уже открыл клюв, чтобы сказать: «Нирок, я привел тебя сюда не для того, чтобы устраивать кузницу. Честно говоря, мы вообще не будем заниматься кузнечным делом», но внезапно осекся. У него в голове снова зазвучали слова полярной совы: «Пусть сам откроет правду, а не услышит о ней с чужого голоса».

Может быть, стоит развести огонь и посмотреть, что увидит в нем этот странный птенец? Если полярная сова права, то, может быть, в пламени огня правда откроется Нироку сама? И такая правда проймет его глубже, дойдет до самого желудка…

— Ты прав, — осторожно ответил Гвиндор. — Это неподходящее место для кузницы. Но я устал и мне нужно немного передохнуть. Полет оказался тяжелее, чем я думал. Встречный ветер, это тебе не шутки.

Нирок внимательно посмотрел на кузнеца. Что-то тут было не так…

Он пока не понимал, зачем они остановились на этой каменной площадке. Сначала ему показалось, будто кузнец хочет сказать ему что-то очень важное.

Нирок снова взглянул на Гвиндора. Странный он какой-то, даже забавный немножко. Как у всех представителей сипух, лицевой диск Гвиндора по форме напоминал сердечко, вот только перья на нем были не белые, как у Нирока, а словно бы прикрытые пыльной серой маской.

От постоянного обращения с огнем клюв кузнеца был закопчен, а перья на лапах обгорели дочиста, так что его голые узловатые коленки сиротливо торчали из редких клочков ножного пуха. Когти Гвиндора тоже были черными и грубыми от постоянной работы с молотком и щипцами.

Передохнув, Гвиндор молча расправил крылья и пустился в путь, а Нирок послушно последовал за ним.

Вскоре они нашли превосходное место для кузницы. Это была небольшая пещерка у подножия скалы, с низкими сводами и сухим земляным полом. Гвиндор принялся расшвыривать когтями землю, и вскоре в центре пещеры появилась неглубокая ямка. Кузнец достал из мешка несколько веток для розжига, затем высыпал на них ярко-красные живые угли. Когда первые языки огня заплясали над ветками, Нирок почувствовал в желудке уже знакомую дрожь.

— Подойди ближе, — приказал наследнику Гвиндор.

Нирок повиновался.

Он стоял очень тихо. Он не чувствовал жара. Он смотрел в самую глубину огня.

Вот вновь из языков пламени стали возникать образы — живые, говорящие образы, которые показались Нироку странно знакомыми.

Гвиндор не сводил с него глаз. Он видел, что глаза наследника будто остекленели.

«Смотри, малыш, смотри хорошенько. Ты должен быть храбрым. Не отвергай того, что рассказывает огонь!»

Гвиндору хотелось выкрикнуть эти слова Нироку, но он хранил молчание. Кузнец очень хотел рассказать Нироку об ожидающем его кошмаре, но каким-то потаенным уголком желудка понимал, что полярная сова из Серебристой Мглы права. Нирок должен был сам усвоить этот урок.

Мир перевернулся в глазах Нирока. Его затошнило, и он отрыгнул погадку. Потом еще одну. И еще. Наследник безостановочно рыгал и никак не мог остановиться.

— Спокойнее, малыш. Спокойнее, — мягко сказал Гвиндор и дотронулся крылом до его плеча.

— Зачем ты привел меня сюда? Что все это значит? — срывающимся голосом спросил Нирок.

— Я не могу сказать тебе.

— Почему?

— Смотри в огонь, и ты всё узнаешь. Нирок подавил дрожь и заставил себя вновь сосредоточить взгляд на пылающих углях. Гвиндор с трудом удержался от советов. Он хотел попросить его смотреть внимательнее. Не бояться. Слушаться своего желудка. Но к чему все эти советы, если Гвиндор сам смертельно боялся за Нирока!

Наконец, Нирок отвел взгляд от огня. Гвиндору показалось, что молодой птенец постарел у него на глазах. Он холодно взглянул на Гвиндора, и в его взоре не было и тени страха.

— Я кое-что увидел, — прошептал Нирок. — Я видел вещи, которых не понимаю. Я видел то, во что не могу поверить. Это касалось моих родителей… и всех Чистых.

Гвиндор хотел спросить, узнал ли Нирок что-нибудь о предстоящей ему церемонии, но не посмел.

— Почему я увидел все это? — резко спросил Нирок.

— Не знаю.

— Но это правда?

— Я не могу ответить на этот вопрос.

— Не можешь или не хочешь?

— Не хочу, — признался Гвиндор. — Пойми, Нирок, если я скажу тебе, ты не сможешь мне поверить до конца. Поверить можно лишь в то, что открыл сам — своим желудком, своим сердцем, своим разумом. Все остальное не имеет никакой ценности. Нирок заморгал.

— Зачем Чистые делали то, что я видел в пламени?

— Трудный вопрос. Я так тебе скажу: они верили в очень странные вещи, — еле слышно ответил кузнец. — Эта вера заставляла их идти на все.

— Вера во что? Я не понимаю!

— У Чистых очень странные представления о храбрости и власти, — пробормотал Гвиндор. — Понимаешь, я не могу тебе этого объяснить! Я и сам-то с трудом понимаю…

Воцарилось молчание, обе совы — старая и молодая, молча смотрели на мечущиеся по стенам пещеры тени. Внезапно Гвиндора осенило. Есть то, что он может рассказать Нироку! То, что поможет бедному малышу самому додуматься до правды. — Ты когда-нибудь слышал о Сант-Эголиусе?

— Конечно! Чистые разгромили тамошних сов задолго до моего рождения. В этих каньонах было полным-полно крупинок, но они утратили свою силу в огне, — ответил Нирок. — Почему ты спросил об этом?

— Видишь ли, ты знаешь не все, — ответил Гвиндор. — Ты знаешь, что такое лунное ослепление?

— Лунное ослепление? — непонимающе захлопал глазами Нирок. — Что это значит?

И Гвиндор рассказал ему правду о Сант-Эголиусе, жестокой тюрьме, которая называлась Академией для осиротевших совят.

— Видишь ли, у этих сов тоже были очень странные порядки. В особом каньоне у них было такое место, оно называлось Глуацидиум, куда каждое полнолуние сгоняли маленьких совят. Там их заставляли маршировать при свете полной луны. Это ломало их волю, делало их послушными орудиями в лапах руководителей Сант-Эголиуса. После лунного ослепления совята уже не могли думать, не могли самостоятельно принимать решения. У них больше не было воли — свободы воли.

— Свободы воли? — задумчиво повторил Нирок.