Времени оставалось в обрез. Мой друг работал в свойственной ему манере — поспешно, но не суетливо. Он вытащил из матраса немного пакли и выложил ею внутренность цилиндра. За неимением чистого глицерина Холмс смешал жидкое мыло, которым умывался в заключении, с небольшим количеством воды и смочил прокладку у верхнего отверстия и возле прорези. Эта пропитка должна была задерживать бо́льшую часть вдыхаемого угара. Разломанные пастилки активированного угля, похожие на маленькие камешки, заполнили сердцевину фильтра. Снова взяв в руки кувшин, Холмс увлажнил сделанную из наволочки маску и поместил держатель фитиля внутрь, широким концом к носу и рту. Покончив с изготовлением примитивного респиратора для защиты от удушливого газа, детектив лег на холодные плиты, приблизив голову к сливному отверстию под раковиной. Импровизированный фильтр должен был хотя бы частично поглощать зловоние, шедшее из канализационной трубы, а также окись углерода, постепенно заполнявшую камеру. Холмс надеялся, что в нишу за кроватью газообразный яд проникнет в последнюю очередь.

Если бы я задался целью сделать из моего друга героя романа, то написал бы: «Этот гений сыска, лежа на полу и ровно, но экономно вдыхая воздух через маску, усердно молился». Однако каждый, кто пробыл в обществе Холмса хотя бы пять минут, знает: он представлял собой идеальную машину, воплощение чистого интеллекта в соединении с непревзойденной наблюдательностью. Сыщик не отрицал того, что верит в доброе начало, свойственное человеческой натуре. Но в ту ночь эта вера не могла его спасти: он рассчитывал лишь на свой холодный разум и зоркий глаз. Однажды мой друг сказал мне, что к самым сокровенным религиозным истинам можно прийти с помощью одной лишь логики. Тогда же Холмс задал себе вопрос: в чем смысл круговорота страданий, насилия и страха, в котором мы живем? Когда-то это должно завершиться, если только нашей вселенной не управляет случай, что совершенно немыслимо. Но каков будет финал? Здесь, по словам Холмса, кроется величайшая тайна всех времен, разгадать которую человечество по-прежнему не в силах.

Не знаю, как долго Холмс лежал на полу, цепенея от холода, стальным лезвием пронзавшего тело до костей. Часы церкви Гроба Господня и вторящий им соборный колокол прозвонили еще по меньшей мере дважды. По верху ниши скользнул свет: охранник в очередной раз заглянул в камеру. Но Холмс все рассчитал с присущей ему сверхчеловеческой точностью. Кто бы ни приблизился с лампой к глазку, он должен был увидеть нечто укрытое одеялом и принять это за спящего узника. Ведь Креллин находился на посту и до сих пор не подавал сигналов тревоги. Не будь в камере надзирателя, караульные совершали бы более частые и тщательные инспекции.

Скорчившись в железной стуже ночи, Холмс ждал, когда желтый луч фонаря снова осветит кровать, но этого не произошло. Не переставая вслушиваться в тишину, мой друг успокаивал нервы мысленным повторением фраз из книги, которую он впервые прочел в десятилетнем возрасте. По его утверждению, она в значительной степени сформировала его характер. Это была не сказка о великанах или гоблинах, а «Первая аналитика» Аристотеля. «Силлогизм есть речь, в которой если нечто предположено, то с необходимостью вытекает нечто отличное от положенного в силу того, что положенное есть…» Рассудок твердил великому сыщику, что его план удачен. Но в такую ночь, как эта, разум мог ослабеть или дать осечку. Все расчеты оказались бы напрасными, если бы поток воздуха, не принятый моим другом во внимание, отнес газ из дальнего конца камеры, где сидел Креллин, к нише.

Как заправский палач, Холмс вычислил положение жертвы. Вот-вот мышцы перестанут держать корпус, и надзиратель рухнет со стула. Повалиться вправо он не мог: с этой стороны мешал стол. Если же Креллин упадет влево, ключи на поясе наверняка окажутся в пределах досягаемости. Но существовала большая вероятность, что труп наклонится вперед. При условии, что он сдвинется чуть левее, есть шанс на спасение. Но если тело окажется немного правее, пиши пропало. В камере, наполненной газом, детектива постигнет участь самоубийцы. Здесь его гений был бессилен. Как при игре в рулетку, все решал поворот колеса.

Такая скрупулезность расчетов может показаться фантастической, учитывая обстоятельства. Ведь Холмс лежал на полу тюремной камеры, покрываясь холодной испариной от страха, что едва уловимый гнилостный запах водяного газа просочится сквозь маску из наволочки и аптечного угля. Если бы Креллин продержался еще несколько минут, мой друг мог бы считать себя покойником. Но я никогда не считал Шерлока Холмса обычным человеком. Уверен, он был единственным из смертных, кому под силу бегство из такого плена. После того как в церкви Гроба Господня снова прозвонил колокол, в дальнем конце камеры раздался глухой звук, хорошо различимый в нише, но неслышный в коридоре, за толстыми стенами и массивной дверью. В этот момент Холмс, и без того дышавший с чрезвычайной осторожностью, вовсе затаил дыхание, ожидая падения стула, которое могло оказаться более шумным. Но стул стоял на месте: рухнул лишь сидевший на нем надзиратель. Сыщик, несмотря на то что долго лежал без движения, ринулся вперед с быстротой тучи, проносящейся мимо лунного диска в ветреную ночь.

Во мраке камеры, куда сквозь незашторенное окно проникало лишь слабое свечение неба, темнели очертания тела Креллина. Вдохнув столько воздуха, сколько вмещали легкие, Холмс устремился к нему, в облако клубящихся спиртовых паров. Надзиратель либо уже мертв, либо просто потерял сознание. Если он упал под стол, связку из полудюжины ключей, прикрепленную к его поясу, будет не достать. Тогда оба, и тюремщик и узник, будут уничтожены взрывом, который потрясет Ньюгейт-стрит. Вероятность успеха составляла не более пятидесяти процентов, но в ту ночь и фортуна, и математика оказались на стороне храбрых: Креллин повалился влево, так что Холмс на своей цепи вполне мог дотянуться до его головы и плеч. Ощущая боль в легких, мой друг задержал дыхание и подтащил тяжелую тушу тюремщика к себе. Ключи от дверей в коридор и во двор, безусловно, прицеплены у него на ремне. И если только удача не отвернулась от моего друга, на этом же кольце должен висеть ключ от ножного браслета.

Удушливый газ сдавливал горло Холмса, кровь стучала в висках. Логика и вера в победу боролись в нем со страхом. Едва прикоснувшись к ключам, он ощупью определил, что три из них слишком велики. Перед его глазами яркой вспышкой промелькнул образ лисицы, отгрызающей себе лапу, чтобы высвободиться из капкана. Один из трех ключей поменьше застрял в скважине браслета. Холмс медленно и аккуратно вытащил его, превозмогая боль в голове и груди. Следующий ключ оказался слишком мал. Оставался всего один. Очевидно, из-за темноты мой друг начал подбор не с того конца связки. Но когда он вставил в замок последний из ключей, защелка открылась. Впервые за много дней Холмс избавился от стального кольца, сковывавшего лодыжку.

Теперь нужно было выбраться во двор. Первый из трех больших ключей не подошел. Вторая попытка удалась, и беглец сильно, но беззвучно надавил на ручку двери. К его недоумению, она не поддалась. По коже пленника пробежала дрожь. В приступе удушья Холмс глотнул отравленный воздух, но мощным усилием воли заставил себя сделать выдох. Судорога стиснула его горло, и в этот момент в агонизирующем мозге блеснула спасительная мысль: камера заперта не только на ригель, но и на несколько засовов. Холмс мягко их отодвинул, осторожным движением толкнул дверь и провалился в прохладу ночного воздуха, прижимая к лицу холщовую маску, чтобы заглушить конвульсивный кашель. Нет, за свободу еще придется побороться. Это был всего лишь шанс ее обрести. Шанс, который большинство людей, окажись они на месте великого детектива, сочли бы призрачным.