из дальнего угла храма. Впервые он увидел, как Соня рыдает. Даже на родах она не кричала и не плакала на радость врачам. Он как будто отделился от себя, встал в сторону и свидетельствовал. Пожалуй, исповедь жены была по сути первой и настоящей. Что ему с этим делать, он так и не решил. Через неделю всё вернулось на круги своя: жена успокоилась и стала похожа на прежнюю – тихо убиралась в доме и храме, тихо варила еду, тихо стирала одежду, тихо молилась, тихо помогала дочерям с уроками и потихоньку гасла и отодвигалась всё глубже в тень. А к нему опять вернулись тоска и желание уйти из дома. «Отвезти что ли её этому врачу? А если он окажется негодяем и проходимцем? Надо бы с ним встретиться и поговорить.»

Илларион стоял посреди церковного двора и думал крамолу о том, что заблуждения и величайший грех уныние, как ни странно, помогают ему не впасть в прелесть и окончательно не оскотиниться, и не возгордиться. Он смотрел куда-то под ноги и изучал поля фиалок и играющие тени травы. Светка и Фёдор остановились поодаль, не желая нарушать его уединение.

– Вы исповедоваться пришли?

– Батюшка! Я к вам Фёдора привела познакомиться. Мы в храм ходим зайти и просто постоять.

– Хорошо. Илларион как будто опомнился. Пойдёмте.

Храм был старый, с деревянным крыльцом, полом и стенами. Он жадно поглотил входящих, сокрыл их и подарил прохладу, льющиеся из боковых окошек лучи и запах медовых свечей. Куполом своим храм уходил далеко наверх, и там не заканчивался. Границы миров, разделяющие жизнь и смерть, стирались вместе со страхом отрыва от земли. Никому не хотелось говорить и петь. Территория храма требовала исчезновения, и в переполненной жизнью пустоте, вошедшие стояли по струнке вытянутые вверх. В храм вошла Соня и девочки, и стали зажигать лампадки и свечи возле икон. Мысли одолевали Иллариона. Он думал о том, что храм сильно меняется, когда в него приходят люди, и ещё… страшная мысль о том, что он не верит в Бога, вдруг завладела им и обесточила его. И вслед за этой мыслью вернулась фигура в синем плаще. Отслужив заутреню, Илларион вышел на проповедь, но проповедовать не смог, и шагнул во двор.

– Что-то с ним не то, – тихо сказала Светка Фёдору. Подойди к нему.

Батюшка сидел на земле, опираясь на старую яблоню, и выглядел нездоровым.

– Что с вами? – спросил Фёдор.

– Не знаю, – ответил Батюшка, не хочу умирать.

– Кто же хочет? – поддержал разговор Фёдор.

– Некоторые хотят. На самом деле желающих много. Я исповедовал – знаю. Но я не хочу. Не успел ничего.

– Что не успели?

– Ничего…, – Илларион замолчал и погрузился в раздумье. Уверовать.

– Вы же священник?

– Что с того? Учу вере, а сам…Ты первый, кому я об этом сказал. Сам себя исповедовать не могу. Думал, что всё произойдёт само собой. Уверую со временем и от усердия. Думал, что само служение приведёт к Богу…. Ведь пока служба есть на Земле, открытая и узаконенная – мир стоит.

– А говорите, не верите.

– Я говорю о службе, а не о себе. Человек – тоже храм, и если в нём Бога нет, нет и человека. Вот смерть и ходит за мной. Ждёт случая. Думал я, что призван служить, а теперь сомневаюсь.

– А я думал, что найду у вас утешение, а в утешении нуждаетесь вы.

– Не в утешении я нуждаюсь. В связи с Богом. Но связи нет. А значит, и меня нет. Зачат во грехе, во грехе живу и сам являюсь ошибкой. И мои стенания никто не слышит.

– Я слышу. Значит, я для вас Бог.

– Это философия.

– Какая разница, как это называется? Меня вот Бог памяти лишил. Это ведь тоже общение. Что-то он пытается мне этим сказать. Сначала я ничего не помнил, потом вспомнил себя в детстве, но сценами, кусками, потом, вспомнил друзей и жену. Отца вспомнил и мать. Где я жил, в каком городе, не помню. Вспомнил, как меня зовут и чем занимался.

– Считай, что всё вспомнил… Пошли, Фёдор, на реку, просьба у меня к тебе будет. Светлана пусть с Соней останется, – батюшка встал тяжело, но потом всё быстрей и порывистей направился к Кише, и в движениях его считывалось отчаяние и неукоснительная решимость.

На правом пологом берегу реки, в тенёчке медитировала и наслаждалась жизнью стая белых гусей. Гуси то ли спали, то ли просто находились в покое и млели, но шум шагов спугнул их. Они недовольно зашипели и открыли крылья, но увидев мужчин, попрыгали в воду и оставались возле берега, не отплывая далеко и наблюдая за происходящим. Батюшка погрузился в реку по пояс и поманил Фёдора к себе:

– Я сейчас топиться буду.

– Не смейте!

– Не учи. Я, когда утоплюсь, ты следи за мной, раньше времени не вытаскивай, иначе всё повторять придётся. Откачивать умеешь утопленников?

– Не пробовал.

– Вот и попробуешь. Вынимай меня, как поймёшь, что утонул, но не раньше.

Не успев как следует сообразить, что происходит, Фёдор стал свидетелем того, как Илларион погружается в воду, как вода накрывает его с головой, смыкается, и в зеркале её плывут белоснежные облака. Через мгновение с противоположной стороны реки по воде пошла фигура, закутанная в синий плащ. Гуси, доселе сидевшие тихо, заволновались, один за другим выпрыгнули на берег и затрусили по тропинке прочь от реки. Фёдор понял, что пора действовать. Он бросился в воду, нашёл тело, и вытянул его на берег. Руки не слушались от испуга и волнения. Ещё через мгновение он успокоился и подумал: «Вот оно. А вдруг он умер и уже далеко, и он, Фёдор, его уже не вернёт. И куда же это ты, батюшка, собрался?»

– Ну, всё, парень, давай, оживай, – громко произнёс Фёдор, и с силой надавил Иллариону на грудную клетку. Из носа и рта стала выливаться вода. – Оживай! – закричал Фёдор.

– Зря ты так, – смерть говорила шёпотом, она оказалась совсем рядом, почти касалась Фёдора своим плащом. – Не заберу его, заберу тебя или ещё кого….

– Понял, не дурак, но не могу оставить, должен вернуть, – ответил Фёдор, продолжая мять грудную клетку утопленника. Время от начала оживления до первого вздоха батюшки показалось ему самой длинной паузой, бывшей когда-либо на свете и самым стремительным броском в пустоту.

Но когда Илларион вздохнул, Смерть засмеялась и побежала по тропинке вслед за гусями.

– Имя тебе – Иоанн, а не Фёдор, сказал батюшка, очнувшись, – ты крестил меня водой и святым