Она подняла глаза. Зинаида устремила на нее ледяной, замораживающий взгляд через маленькие стекла очков. Она буравила ее взглядом так, что Мышка всерьез испугалась, что еще минута — и она проникнет в ее душу и наведет там По-рядок!

— Не знаю, — тихо, но внятно произнесла Мышка, встречая этот убийственный взгляд спокойно.

Сначала Зинаида растерялась.

— Как это — не знаешь? — спросила она немного растерянно, еще надеясь, что ей принесут извинения.

— Просто не знаю, и все, — улыбнулась Мышка. — Поскольку это время, так бездарно потраченное на изучение опусов плохого писателя, я могла бы потратить с большим толком… Понимаете, Зинаида Александровна, я ведь никогда в будущем не стану его читать. И я не понимаю, почему сейчас должна тратить столько времени…

Она не договорила. Лицо Зинаиды налилось краской, точно ее вот-вот хватит апоплексический удар, и она прокричала пронзительно:

— Выйди немедленно из класса! Вон отсюда! Вон! Вон!

Мышка сначала даже растерялась — отчего, право, Зинаида так раскричалась, неужели она, Мышка, не имеет права высказать собственное мнение? Но ведь язык-то бедный, предложения односложные, а все искания сводятся к этой тупой установке — погибнуть за миф, который не стоит выеденного яйца? Разве это обязательное условие успеха — лицемерие?

Она вздохнула и поднялась с места. Может быть, и к лучшему… Может быть, ее выгонят из школы…

Что с ней будет потом?

Сейчас это не важно.

Чувствуя себя «ниспровергательницей святынь», она шла к выходу, стараясь держать спину прямо. Она чувствовала, как все смотрят ей вслед. На одну секунду ей даже стало страшно — захотелось остановиться и попросить прощения. Поставить все на свои места… Если бы Мышка была уверена, что все так и должно быть, она так бы и сделала. Но…

— Жребий брошен, Рубикон перейден, — пробормотала она себе под нос. — Похоже, я только что объявила войну… И чем эта война кончится — Бог весть!

Она шла по улице, не замечая дождя, быстро, словно боялась передумать. «Нет уж, — сказала она себе. — Раз мне хватило храбрости объявить войну, так уж сказать ему, что я его…»

И тут же запнулась. Чем ближе она подходила к его дому, тем слабее становилась ее решимость, вот и теперь — слово затрепетало и спряталось, как живое, боясь встретиться с адресатом.

Поднявшись по ступенькам, она на секунду замерла, попыталась вытащить это слово наружу, несмотря на сопротивление. А вдруг он скажет: «Я тебя не люблю…» И все кончится! Мысль, что тогда она его больше никогда не увидит, была непереносимой…

Может быть, все-таки лучше промолчать?

Она нажала на черную кнопку звонка, твердо решив отдаться на волю провидения.

Дверь открылась.

Он стоял с веником и совком в руках. Но вот же, сказала она себе, он ведь обычный. Может быть, от окружающих его вообще отличает только длина волос…

— Привет, — сказал он. — Проходи…

Она прошла вслед за ним на кухню.

— Чашка разбилась, — пояснил он, сметая с пола веником осколки.

Она ничего не ответила, все еще набираясь решимости. И наконец выпалила:

— Я люблю тебя…

Ей казалось, что она это крикнула. Так громко, что не услышать было невозможно.

Но он продолжал сметать эти дурацкие осколки.

«Может быть, мне просто показалось, что я кричу, — подумала она. — На самом деле я это едва слышно прошептала, и он ничего не расслышал?»

— Я тебя люблю, — повторила она уже намного громче.

— Не кричи, — сказал он. — Я не глухой. Я тебя прекрасно слышал и в первый раз…

Он продолжал подметать. Она видела только его спину.

— Тогда какого черта? — прошептала она почти в отчаянии, потому что такой реакции, то есть полного отсутствия какой-либо реакции вообще, она даже не могла предположить.

Он сел напротив и устало посмотрел на нее:

— Что мне надо, по-твоему, теперь делать?

— Не знаю, — призналась она.

— Я тоже не знаю, — вздохнул он. — Мне как-то и в голову ничего не приходит…

«Наверное, это и есть ответ, — подумала Мышка. — По доброте душевной он не может сказать мне правду. Просто не может сказать — извини, моя радость, но я люблю другую женщину…»

Мышка встала и пошла к двери. Теперь все на самом деле кончилось, подумала она, все еще надеясь, что сейчас свершится чудо, он встанет, побежит за ней, обнимет и прижмет к себе, а она просто спрячется у него в руках от этого мира, которому объявила войну, и рядом с ним станет сильнее и непременно эту войну выиграет…

Но ничего не случилось. Она открыла дверь, на минуту замерла на пороге и окончательно поняла — теперь все. Кончилось…

Отчаяние захлестнуло ее, а еще — немного злости на саму себя и на него, и она хлопнула дверью со всего размаха. По лестнице она неслась вниз со скоростью ветра, размазывая по щекам противные детские слезы, и где-то далеко-далеко торжествующе ревел этот чертов поезд.

Точно кто-то неведомый, скрытый от Мышкиных глаз сотней других лиц, торжествовал свою первую победу.

* * *

«Ты скотина!»

Кинг поднял глаза к потолку — к этому грязно-белому суррогату неба. Усмехнулся невесело: «Я же сделал все по правилам. Я же все сделал по их чертовым правилам — так почему же чувствую себя так гнусно? Почему мне кажется, что я… ну да, именно так. Я совершил преступление».

Перед его глазами возник Мышкин образ. Сжатые пальчики, такие хрупкие и тонкие, глаза, в которых сверкнула боль вместо слез. Так по-взрослому…

— Я же не хотел, — пробормотал он. — Я не хотел причинить ей боль…

Но причинил, и нечего делать вид, что поступил хорошо и правильно…

Он вскочил, потому что больше не мог терпеть, как наполняется собственной виной, и ему казалось, что, если он начнет двигаться, это закончится, как прекратится этот стук в самой середине груди: ты сам все разрушил!

Теперь он отчетливо понял: когда люди не знают, как исправить то, что совершили, они мечутся по комнате, точно звери в клетке. И собственно, чем же твоя роковая ошибка хуже этой клетки? Кто вообще сказал, что физическая клетка лучше духовной?

«Да пошли вы! — огрызнулся он, поймав себя на том, что мысли и тут оказываются сильнее чувств. — Мне надоело быть бродячим философом. Мне надоело искать смысл там, где его нет… Я больше не хочу».

Он вдруг понял: это можно исправить, сейчас, немедленно, стоит только протянуть руку и снять телефонную трубку.

Он сделал шаг и — остановился, глядя на эту самую трубку, вдруг осознав, что ему страшно. Все изменится, да? Задал себе этот вопрос — и не ответил на него, потому что и так ясно — все изменится…