На трамвае, убедившись, что за ним нет хвоста, доехал до рынка. Там нашел своего информатора Кудрявого, державшего палатку. Отошли в сторону. Леня поспрашивал для порядка, что и как, а потом, как бы невзначай, сказал, что Руслан завтра будет там-то и там-то. Причем один. Про Кудрявого точно знал, что он стучит еще и брату Дрючка, который среди своих клялся, что Руслану он брата не простит.

На следующий день Леня сидел в отделе и смотрел, как стрелки часов подбираются ко времени, которое назначил Руслан. Минут через пятнадцать после того, как урочный час пробил, из дежурки позвонили — стрельба у ресторана, есть убитые. Мелькнула мысль: а кто? Вдруг брат Дрючка? Руслан парень ловкий и стрелял прилично… И что тогда? Руслан все сразу поймет…

С бьющимся где-то под подбородком сердцем Леня отправился на место происшествия. Еще издалека он разглядел джип Руслана, пропоротый автоматными очередями. Голова его лежала на руле. И Лене вдруг бросилось в глаза детское улыбчивое лицо своего прежнего уличного друга, «настоящего пацана», который когда-то учил его жизни… И мгновенно, совершенно спонтанно выплыли из мрака не такие уж далекие доармейские годы, овеянные мальчишеской романтикой и дружескими отношениями с Русланом, и сердце заколотилось, зачастило пуще прежнего. Но вспомнив «задушевную» беседу с Грибановым, он подумал, что память проснулась как-то не вовремя, и быстро взяв себя в руки, тут же испытал некое чувство облегчения — ведь теперь того опасного разговора, которого он боялся больше всего, уже не будет. Детство давно уже прошло…

В какой-то момент среди зевак он увидел испуганное лицо Кудрявого. Взглянул на него так, что тот побледнел и пропал в толпе. Это была еще одна проблема, которую ему в ближайшее время предстояло решить…

1995

Ближе к вечеру, когда Алексей Георгиевич Ольгин, начальник Центра информации и общественных связей прокуратуры, уже позвонил жене и сказал, что все в порядке, задерживаться не будет и в театр придет к началу спектакля, секретарь принесла ему письмо, оставленное кем-то на проходной. Адресовано оно было лично Ольгину.

Алексей Георгиевич покрутил в руках конверт без всяких штемпелей и марок, хмыкнул и стал его вскрывать:

— Надеюсь там не белый порошок неизвестного происхождения?

Секретарь пожала плечами и усмехнулась.

— Будем надеяться…

Вскрыв конверт, он достал оттуда три листочка бумаги, густо заполненных отпечатанным на принтере текстом.

— Я вам нужна еще сегодня, Алексей Георгиевич? — нетерпеливо спросила девушка.

— Да нет, идите, на сегодня пожалуй все, — отпустил ее Ольгин, погружаясь в чтение.

И вот что он прочел:

«Здравствуйте, Алексей Георгиевич! Пишет вам Алла Клевцова, та самая, которая была у вас несколько раз с Димой Щербаченко. Один раз мы брали у вас интервью, а второй консультировались по одному опасному материалу…

У меня о вас остались самые добрые воспоминания, и мне очень жаль, что наше знакомство оказалось столь нелепо связанным с этим ужасом… А Дима незадолго до смерти сказал мне, что в трудной ситуации я могу обратиться к вам, потому что вы очень порядочный человек…»

Ольгин на какое-то время отвлекся от чтения. С Димой Щербаченко он много сотрудничал в последние годы. Это был человек, которому можно было доверять, он не добивался сенсаций любой ценой, не придумывал в материалах небылиц, соблюдал договоренности — если Ольгин говорил «не для печати», можно было быть уверенным, что Щербаченко не использует сведения из личного разговора. В последнее время Щербаченко мечтал о собственном сайте и предлагал Ольгину быть там постоянным гостем.

Несколько раз они разговаривали не по делам, и Щербаченко поведал Ольгину про «фарангов». Это были его враги по жизни. «Фаранги» с бычьими затылками и их раскрашенные телки — существа непоколебимые, не пробиваемые ничем, убежденные в своем праве жрать и пить больше других. Их физиономии за темными стеклами иномарок, замороженные тупым выражением бесконечного превосходства над остальными, были лицами другого народа, с которым нельзя договориться, у которого не стоит просить пощады. Ибо хотят они только одного — давить и опускать тех, кто слабее. На их презрение, считал он, можно отвечать только ненавистью. И эта ненависть не подлежит осуждению.

Выраженьице это, «фаранги», Щербаченко привез из Таиланда. Так тайцы, объяснил он, называют приезжих из Европы и Америки, бледнолицых варваров с карманами, набитыми деньгами. «Фаранг» вечно пьян, высокомерен, глуп и желает лишь одного — ублажать себя, тупую скотину. Он уверен, что ему все позволено и все вокруг ему обязаны.

Хуже «фарангов», как понял Ольгин, в системе щербаченковского мироздания были лишь гаденыши — совершенно отмороженные молодые бездельники, стаями толкущиеся у подъездов и грязных скамеек, наплевывая рядом с собой целые лужи гнилой слюны, а теперь научившиеся у приезжих азиатов часами сидеть на корточках, словно справляя нужду на глазах у всех. Они смотрят вокруг себя злобными, обиженными шакальими глазами и готовы за медный пятак убить любого. А могут убить и просто так, без всякого пятака.

А два месяца назад тело Щербаченко нашли на улице. А перед этим в его газете появился скандальный материал о коррупции в могучей корпорации «Рокет». Однако экспертиза признаков насильственной смерти не нашла, это был обычный инфаркт.

Что же касается Аллы Клевцовой… Ольгин хорошо запомнил ее. Она появилась в прокуратуре в полном боевом прикиде — сверкающие, словно рыцарские доспехи, кожаные джинсы, туго обтягивающие длинные ноги, белоснежный свитер с высоченным воротом, подпирающим подбородок, такая же белая челка, закрывающая лоб и опускающаяся на самые глаза, сияющие охотничьим блеском. Еще тогда Ольгин, увлекавшийся в свое время физиономистикой, отметил, что уздечка ее вполне изящного носика очень ярко выражена, а носовые отверстия довольно большие и высоко вырезанные. А это обычно говорит о том, что дама склонна к крайностям, не знает границ в своих действиях и умеет использовать в своих целях слабости другого человека. Выяснилось, что Клевцова родом из Крыма, даже работала там в отделе расследований местной газеты и кое-чего насмотрелась. Еще Ольгин тогда сразу заметил, что у нее с Щербаченко не просто служебные отношения, и подумал, что тихому и приличному Дмитрию такая особа явно не пара. Скорее, она была из телок тех самых «фарангов», которых так ненавидел и боялся Дима. Но, разумеется, говорить ему об этом Ольгин не стал.

Однако пора было возвращаться к письму. Времени на чтение оставалось в обрез.

«Сейчас я не в Москве. Я бежала из столицы нашей бывшей родины, потому что оказалась в положении, когда ничего нельзя ни объяснить, ни доказать. К тому же мне совершенно очевидно угрожала опасность. Причем с нескольких сторон. Что мне оставалось делать?

Что привело меня несколько лет назад в Москву? Ясное понимание, куда движется незалэжная держава Украина, и столь же ясное понимание, что перспективы у меня в ней смутные и нерадостные. К тому времени я уже была сыта по горло нравами и правилами жизни на курорте. Ехать в Киев? Я журналист, пишущий и думающий по-русски, что мне там делать? Да, там есть русскоязычные издания, но в них нужно из кожи лезть, чтобы непрерывно доказывать свою преданность Украине. Возможно, люди, там работающие, ничего такого и не ощущают, но я-то ощущаю. И я не виновата в том, что у меня российское, а не украинское восприятие мира. Я не впадаю в тихий экстаз при слове «европейский выбор», у меня какое-то задиристое, а не холопское отношение к американцам… Все-таки мой отец был военным летчиком, а мама преподавала в школе русский язык и литературу. И я с детства знала слова Суворова: „Мы — русские, какое счастье!“ Про Пушкина и Достоевского уже не говорю.