— Пришлось отбивать ее у него, иначе он мог ее прикончить, так был разъярен...

— Но почему?!

— Из-за графа Кенигсмарка, давно связанного с моей госпожой, как известно Вашему высочеству, узами... нежной дружбы. Тот сейчас в Дрездене по случаю праздника восшествия на престол нового курфюрста Саксонии: говорят, выпив лишнего на пиру, он наговорил дурных слов о графине Платен, об ее увядших прелестях и тщетных стараниях их оживить...

— Кто же об этом не знает? Но это должно задевать свекра моей дочери, а не ее супруга...

— Несомненно, но граф Филипп этим не ограничился и стал насмехаться над фрейлейн Мелюзиной фон Шуленбург, которая... чей...

— Не ищите околичностей. Она любовница моего зятя, не так ли?

— Ей кто-то донес на графа и принцессу, и она побежала жаловаться принцу Георгу. О дальнейшем Ваше высочество может судить по результату. Госпожа приказала мне найти карету, ибо больше ни минуты не могла оставаться во дворце, где с ней так обращаются и куда она не намерена больше возвращаться!

— Кажется, мой зять впервые позволил себе...

— Пустить в ход кулаки? Нет, Ваше высочество, напротив, это происходит все чаще, стоит Его высочеству выпить лишнего...

— И эти люди еще мнят себя цивилизованными! — не сдержалась герцогиня, от волнения кружившая по комнате. — Объедаются, напиваются, предаются блуду с любовницами там, где их застает похоть! Вот их излюбленное занятие. Бедная доченька! Она правильно поступила, что примчалась сюда, вот только... Не знаю, что скажет ее отец...

Она боялась, как бы Георг Вильгельм не прогневался на дочь, не впал в ярость, что было так ему свойственно. Но на сей раз она ошиблась: обошлось легким неудовольствием.

— Сколько шуму из-за семейной ссоры! Софии Доротее следовало бы знать, что между супругами такое случается.

— Не припомню, чтобы вы поднимали на меня руку!

— Потому что вы этого не заслужили. О нашей дочери и о молодом Кенигсмарке ходят слухи, которые могут быть не по душе ее мужу...

— Слухи, только слухи! При том, что муж нашей дочери даже не думает прятать свою любовницу, которую предпочитает жене и которая только что от него родила!

— Пусть так, но поверь, дорогая, лучше будет Софии Доротее вернуться в лоно супружества.

— Не знаю, сможет ли она это сделать. Она так плоха, что я вызвала нашего врача. У нее сильный жар. Остается молиться, чтобы она поправилась! Вам необходимо высказать недовольство Эрнсту Августу. Как-никак, вы с ним братья!

— Да, но... Вам известно, насколько меня беспокоят происки датчан, не перестающих угрожать нашим северным землям. Я просил Эрнста Августа о подкреплении, за которое он по-родственному не станет брать с нас платы. — Говоря это, герцог выглядел таким расстроенным, что Элеонора не удержалась от смеха.

— Это вас рассмешило? — проворчал он.

— Рассмешило бы при менее драматических обстоятельствах. Извольте полюбоваться, что сделала эта скотина с нашей дочерью!

Даже без врача нельзя было не согласиться, что дело плохо: на превратившемся в один огромный кровоподтек лице красовались следы безжалостных ударов. Бедняжка бредила и в бреду произносила настолько изобличительные слова, что Элеонора решила ухаживать за ней вместе с Кнезебек и со старой служанкой, знавшей Софию Доротею с младенчества, не прибегая больше ни к чьей помощи. Трем женщинам потребовалось совсем немного времени, чтобы убедиться в силе той страсти, которую их пациентка испытывала к своему возлюбленному.

Пока герцог готовился к непростым переговорам с братом, безутешная Элеонора дни и ночи напролет прислушивалась к биению сердца своего дитя. Когда жар наконец спал и опасность миновала, она поняла, что возвращение в Ганновер может представлять опасность для жизни Софии Доротеи. Та, еще слабая, призналась матери в своем желании получить развод и услышала в ответ о ее готовности помочь. Влияние на мужа должно было позволить герцогине добиться этой цели. Главное было обойтись без участия министра Бернсторфа, того самого, кто устроил комедию с поддельными письмами, разлучившими влюбленных. Но тот напомнил герцогу о суровой государственной необходимости: как можно разводиться с принцем, которого, возможно, ждет английский трон? Целльский правящий дом могла ожидать ослепительная слава! Что на это скажешь? У Элеоноры доводов не нашлось: ведь и ей нравилась мысль, что потомки ее предков из Пуату смогут претендовать на престол Плантагенетов, Тюдоров, Стюартов! Ее дочь была уже не пятнадцатилетней девочкой, а зрелой женщиной, матерью, обязанной учитывать будущее собственных сына и дочери. Вырваться из путаницы герцогств, княжеств и курфюршеств, составлявших тогда Священную Римскую империю германской нации, и надеть одну из самых желанных европейских корон — таким шансом никак нельзя было пренебрегать! Тем более что ганноверцы, признавая, что Георг Людвиг поступил по-скотски, сами делали первые шаги к примирению и звали несчастную женщину воротиться в лоно семьи.

Потом последовали стычки Софии Доротеи с отцом — из тех, что надолго остаются в памяти. Пока она считала своей союзницей мать, у нее еще были силы сопротивляться, но стоило ей понять, что она осталась одна, последовала капитуляция. Правда, не без смелой выходки: в Херренхаузене ей приготовили пышный прием, но она запретила кучеру останавливаться там и, не оборачиваясь, проследовала мимо мужа и его родителей во дворец на Лайне. Это было даже хуже, чем дерзость: вызов, пощечина, чуть ли не публичный разрыв!

С тех пор Элеонора не получала от дочери вестей. Можно было подумать, что карета с Софией Доротеей, выехав за стены Целле, провалилась в другое измерение, откуда не доносилось даже эха. По горестному лицу в зеркале стекла слеза. Она небрежно смахнула ее, потом уселась на постель, борясь с искушением снова завалиться и уже не просыпаться до скончания века.

Эта кровать, к которой вели три покрытые ковром ступени, символизировала саму герцогиню и ее положение. Огромная, под алым шелковым балдахином с золотой бахромой, поддерживаемой золочеными ангелочками, она подавляла, внушала даже не почтение, а трепет. Мелочный этикет княжества требовал, чтобы допущенные в эту спальню женщины не приветствовали тех, кто на ней возлежит, — так же повелось в Версале. Элеонора не переставала грезить о Версале, хотя никогда его не видела: все предметы обстановки в ее покоях и в большинстве гостиных были французскими, готическая громоздкость уступила здесь место пышным творениям Андре-Шарля Буля и его собратьев.

Благодаря ей герцогство Целле превратилось в небольшое подобие Франции, зажатое между Голландией и прусским Бранденбургом, чем она очень гордилась. В свою маленькую тевтонскую столицу на песчаном берегу Адлера Элеонора вдохнула новую жизнь, превратив замковые рвы в сады и построив театр, где «герцог с такой радостью сновал между ложами и из фойе в зал, что забывал о самом спектакле». На карнавалы, которые здесь устраивали, приезжали парижские танцоры в великолепных одеждах. Не проходило дня, чтобы из Франции не доставляли какую-нибудь новинку, начиная от разодетых кукол, которых по весне возили по дворам Северной Европы, знакомя местных модниц и модников с последними столичными штучками. Муж Элеоноры обожал все эти новшества и даже согласился на изменение дворцового протокола: о времени трапезы теперь перестали объявлять звуками горна в одно и то же время, как в казарме. С некоторых пор эту обязанность возложили на королевского дворецкого, который заодно, пользуясь помощью пажа, вразумлял новичков, что за столом нельзя сквернословить, швырять друг другу в лицо кости и хлеб, не говоря о таких снарядах, как полные тарелки. Он просил гостей не напиваться до такого состояния, что их бесчувственные тела приходилось уносить с глаз долой в портшезах... Утонченнее стала и кухня. Отошли в прошлое извечная капуста и жирная дичь, уступившие место истинным произведениям поварского искусства, вызывавшим у герцога законную гордость. Наконец Элеонора оказывала покровительство беглым французским гугенотам, особенно из Ониса и Сентонжа, гарантируя им места на государственной службе или армейские чины. У нее были все основания почивать на лаврах, хотя и скучала она порой по очаровательным пейзажам своего родного Пуату...