Внезапно среди высоких пиний вырос совершенно новый, мрамором блистающий театр, не очень большой, но роскошно отделанный. Полла с изумлением смотрела на это чудо. До сих пор ей довелось бывать только в фиденском театре, тоже довольно новом, восстановленном после обрушения старого в правление Тиберия, но по сравнению с этим тот смотрелся почти древним. Здесь все было только что отполировано, свежо и невероятно чисто. Поразило ее и количество военных, формой похожих на преторианцев[55], но с некоторыми отличиями. Они деловито распоряжались, кому куда идти. Присланный Сенекой проводник пояснил, что принадлежали они к только что образованному корпусу августианцев[56].

Аргентарий шел бодро, не отставая от провожатого, Полла держалась возле них, Цестия, семенившая сзади в сопровождении двух служанок, охала и жаловалась на подагру. Внесенные вместе со всей толпой по лабиринту проходов и переходов, преодолев кручи лестниц, они очутились внутри и продолжали удивляться тому, что все скамьи были отделаны мрамором, а сцена перед рядами колонн напоминала опушку леса. Окинув взглядом зрительские места, Полла почувствовала безотчетное волнение. Она и не подозревала, что это будет так ответственно и так страшно!

Всех, кто должен был выступать, собрали на орхестре, на сенаторских местах. Собственно, почти все выступающие и были сенаторского сословия. После торжественного изнесения заключенной в золотую буллу свежесбритой бороды цезаря, которая должна быть передана в храм Юпитера Капитолийского, а также краткого молебствия Аполлону и каменам[57] начались сами представления. Сначала звучали речи и декламировались стихи, свои и чужие. Темы для декламаций предлагала публика. Аргентарий, когда настал его черед, с ходу произнес блестящую речь на тему о воине, которого считали погибшим и который, вернувшись домой через десять лет, нашел жену замужем за другим. Полла, слушая деда, поражалась, как непринужденно струится поток его речи, хотя он до последнего мига не имел ни малейшего понятия, о чем ему придется говорить.

Потом, после еще нескольких речей и декламаций, объявили и ее. Полла вышла на сцену, чувствуя, что театр плывет у нее перед глазами. «Главное, не забудь, с чего начать!» – шепнул ей дед. «Девять дней народ пировал …» – твердила она про себя. Наконец, вступив в отмеченный черным мрамором круг, где лучше всего звучал голос, она, немного помолчав, начала:

Она почувствовала, как охотно отзывается на ее голос пространство театра, как голос начинает звенеть, набирая силу, но при этом кажется чьим-то чужим, доносится как будто со стороны. Она читала о том, как отплывал Эней, как родительница Венера в тревоге пришла к Нептуну, прося его усмирить взволнованное море и не дать погибнуть ее сыну. И как согласился Нептун, пообещав:

Читая, Полла смотрела перед собой как в бездну, боясь вглядываться в лица людей, но от души надеялась, что слушают ее и сопереживают тому, что она пытается до них донести:

Потом, уже много лет спустя, Полла вспомнила про эти «утесы Сирен», когда сама поселилась неподалеку от них…

Полла кончила читать. Раздались одобрительные клики, но весьма умеренные, и она с упавшим сердцем поняла, что ей все же не удалось своим чтением найти живой отклик в душах слушателей, о чем она мечтала. Огорченная, Полла вернулась на свое место.

– Не расстраивайся! – шепнул ей дед. – Ты читала очень хорошо – это я тебе говорю. Но наша публика привыкла к более грубым развлечениям, это тебе не Афины времен Софокла и Еврипида.

Первое отделение представления прошло вполне благопристойно, даже Цестия одобрительно кивала.

После небольшого перерыва выступления возобновились, но каждый новый выход вызывал все большее удивление. Сначала молодые девушки, среди которых Полла узнала двух сестер Нераций, под звуки тимпанов и флейт исполнили танец вакханок. Смелые наряды и вольные телодвижения дочерей лучших семейств несколько удивили Поллу, она украдкой взглянула на Цестию, лицо которой как будто окаменело, и подумала, что, если бы там, на сцене, плясала и она, бабушку бы, наверное, хватил удар.

Потом хор престарелых сенаторов, из которых многие были в масках, под звуки кифар и самбук[58]дрожащими старческими голосами исполнил «Юбилейный гимн» Горация. Пение звучало довольно убого, но ужаснее всего было то, что после исполнения гимна глашатай объявил, что цезарь приказывает маски снять и надеется, что в этом не придется прибегать к помощи центуриона. Бросив взгляд на деда, Полла заметила, как он прямо на глазах бледнеет. Старцы торопливо сняли маски и попытались улыбнуться, но все вышло жалко и принужденно.

Следующие выступления тоже мало радовали глаз. Но самым отвратительным было шествие пантомимов[59], главную роль в котором играла восьмидесятилетняя старуха. Набеленная и нарумяненная, с бровями и глазами, подведенными сурьмой, с сооруженной на голове напомаженной башней мелких завитых кудряшек, несмотря на все это, а может быть вследствие этого, она напоминала горгону. «Вот это да! Так это ж старая Элия Кателла! Точно она!» – переглянулись между собой Аргентарий и Цестия. Известная красавица времен божественного Августа, сменившая пять мужей, вероятно думая, что она все еще по-женски привлекательна, лихо щеголяла способностью высоко задирать тощие ноги, похожие на высохшие корнеплоды. Двигалась она действительно очень свободно для своих лет, но все же вызывала скорее отвращение, нежели восхищение. В награду за выступление Кателла получила рев, свист, цирковые рукоплескания[60]. Видимо, принимая все это за единодушное одобрение, престарелая танцовщица широко улыбалась, обнажая ряды вставных зубов из слоновой кости. Полле, глядя на нее, вдруг стало стыдно за себя и за деда: получается, и они участвовали в том же действе, что и эта жуткая старуха.