Клейгельс доброжелательно отнесся к проекту и представил его на рассмотрение старому генералу от инфантерии Максимовичу, командиру 3-го гвардейского корпуса и члену Комитета попечения о раненых, по совместительству ведавшему благотворительными учреждениями, состоящими под покровительством императрицы. От него проект (специально отпечатанный в ограниченном количестве экземпляров) попал к гофмейстеру Танееву, отцу знаменитой впоследствии Вырубовой, одному из влиятельнейших людей при дворе, и, наконец, к самой Александре Федоровне, которая также была благосклонна.

На том, впрочем, всё остановилось. Рассмотрение проекта по существу все откладывалось. Между тем о священнике-филантропе пошли слухи в великосветских кругах. Парадокс: участие в заботе о самых убогих и угнетенных подданных империи все больше и больше сближало Гапона с людьми из высшего света и высшей администрации. Его стали приглашать к себе высокопоставленные дамы-благотворительницы — и вскоре они были очарованы молодым священником не меньше, чем приютские девочки. Гапон стал завсегдатаем салона Софьи Петровны Хитрово, «умной женщины», падчерицы А. К. Толстого и возлюбленной Владимира Соловьева. Елизавета Алексеевна Нарышкина, статс-дама и знаменитая филантропка, уже пожилая, рассказывала про молодого государя, которого знала с детства, про его благородное сердце, но и про его слабость, нерешительность. Гапон надеялся, что когда-нибудь Николай сможет проявить себя и осчастливит свой народ. И, может быть, именно ему, Георгию Гапону, суждено указать царю истинный путь?

Отношения с приютским начальством тем временем обострились до предела. Успехи Гапона раздражали. Недавно всеми любимый батюшка стал ненавистен. Гапон пожаловался своим покровительницам. Мария Августовна Лобанова-Ростовская, председательница Петербургского общества Красного Креста, предложила Гапону место у себя. Отец Георгий решил уйти и из Синего Креста, и из Ольгинского убежища, причем с шумом.

2 июля 1902 года он произнес в церкви на 22-й линии прощальную проповедь. Попов так передает ее суть:

«„Братцы, меня отсюда выгоняют, но ничего. Я был здесь мучеником; но за все мои страдания Господь услышал мою молитву и послал место. Это недалеко отсюда. Приходите туда“. Затем он закончил свою речь трогательным прощанием: „Прощай, святой престол, где я молился, прощайте стены, вмещавшие моих слушателей, святые иконы, прощайте и вы, теснившиеся ко мне, как пчелы к матке, прощай, решетка, сдерживавшая напор моих слушателей“ и т. д.».

Этот заключительный пассаж Гапон заимствовал у Григория Богослова, христианского учителя IV века. Академическое образование зря не пропадало.

Через несколько дней священник в ожидании нового назначения уехал в Полтаву.

Но скандал только разгорался.

Восемнадцатилетняя сирота Александра Константиновна Уздалева, которая уже считалась «закончившей курс», но еще не была официально выпущена, самовольно покинула убежище. Вскоре выяснилось, что она отправилась в Полтаву вместе с Гапоном.

Важно было не то, что сделал отец Георгий, а то, как он это сделал. На некоторые вещи могли посмотреть сквозь пальцы. То, что священнику, овдовевшему во цвете лет, трудно дается обет безбрачия, вероятно, встретило бы снисхождение, соблюди он условности. Гапон мог, в конце концов, дождаться, пока Александра получит «место», а там тихонько перенанять ее в качестве прислуги. Кто вникал бы в отношения между попом и его работницей? Но Георгий Аполлонович демонстративно увел с собой девушку, которая полюбила его, и повез ее к себе на родину (где находились его родители и дети от первого брака). Впоследствии он так же демонстративно называл Уздалеву своей женой. Другими словами, он вел себя как светский интеллигент, а не как священник, в соответствии со светскими моральными представлениями начала XX века.

17 июля Гапон был официально смещен с кафедры настоятеля. На его место был назначен Попов. Вместе с Гапоном уволена была начальница Убежища Богданова, выдавшая Уздалевой паспорт без разрешения попечителей.

Собственно, отец Георгий и не хотел дальше работать в приюте, и не мог бы после своей проповеди. Но то, что его уволили решением попечительского совета, а не дали ему уйти хотя бы формально по собственному желанию (как из Ольгинского приюта), вызвало у него и его друзей (от дам-благотворительниц до василеостровских рабочих и мещан) крайнее негодование. Как сказано в отчете общества Синего Креста за 1902 год, «нашлись анонимные защитники уволенных должностных лиц, которые в письмах, обращенных как к деятелям Убежища, так и ко многим высокопоставленным и почтенным членам общества, всеми силами старались не только очернить, но изобразить прямо-таки в ужасающих красках деятельность некоторых членов и служащих Убежища». Родители девяти приходящих воспитанниц в августе-сентябре взяли их из Убежища. Ко всему еще выяснилось, что недостающие деньги за семисвечник и запрестольный крест так и не внесены и не собраны — их пришлось спешно возмещать.

По словам Гапона, важную роль в его увольнении сыграл Аничков, превратившийся из друга во врага. Возможно, он не без ревности относился к гапоновским светским успехам. Так или иначе, Николай Милиевич не удовольствовался увольнением строптивого священника с обоих мест прежней службы. Вероятно, жалобы «анонимных защитников» тоже сыграли обратную ожидаемой роль. Ответом стал доклад Иннокентию, епископу Нарвскому и викарному Петербургскому, замещавшему в то время митрополита Антония. В результате Гапон потерял и новую службу в Красном Кресте. Более того, он был запрещен в служении и исключен из Духовной академии. Формальный повод для исключения был налицо — Гапон, увлеченный, с одной стороны, борьбой с попечительским советом, с другой — проектами обустройства зимогоров, с третьей — любовью к Александре, не сдал переходных экзаменов. Вероятно, он рассчитывал, что ему позволят сделать это осенью — или по крайней мере снова, как три года назад, оставят на второй год по состоянию здоровья.

Все, чего добился Георгий Аполлонович к тридцати двум годам — а добился он многого! — пошло прахом. Еще чуть — и пришлось бы, навсегда забыв про честолюбивые мечтания, возвращаться в земские статистики. Благо новая спутница его привыкла к скромной жизни.

Но Аничков же нежданно для себя Гапона спас. Для верности он решил пожаловаться на него еще и в охранное отделение Департамента полиции, охранку, политическую полицию тогдашней России.

К Гапону послали Николая Николаевича Михайлова, чиновника особых поручений при Департаменте полиции, зубного врача по образованию, в прошлом — секретного сотрудника, разоблаченного и сменившего негласную службу на гласную. В любых интеллигентских кругах — сколь угодно правых — господина вроде Михайлова встретили бы с некоторой осторожностью, если не брезгливостью. Но Гапон был эмоционально открыт людям, любым людям. А Михайлов, человек опытный и тонкий, всю жизнь работавший не с простодушными бомбистами, а с образованными болтунами, сумел оценить этого энергичного харизматика и возможности его использования в охранительном деле. Николай Николаевич пустил в ход расхожие приемы, общие для всех спецслужб мира: отнесся к собеседнику «с большим вниманием и дружелюбием, высказав при этом свое сочувствие освободительному движению».