Через полчаса в палате храп. Как будто работает отбойный молоток. Духота.

Я лежу с закрытыми глазами, не выдерживаю, иду снова покурить, хотя курить уже невмоготу… Стою перед окном. Оно потемнело, оно не показывает мне мир, только манит чернотой стекла. Окну не спится, это видно… Как заснешь, когда вокруг толпятся наркоши с кружками чифиря по-кащенски и мелют, мелют языками. Окно радо мне, оно снова закрывает меня от людей вокруг, даря мне общение с темнотой за стеклом. Мы смотрим друг на друга и не представляем, как заснем, хотя спать обоим хочется давно.

Сестра наблюдает, как я шастаю по коридору. Я знаю, что это мне в минус. Возвращаюсь в палату. Лежу, думая, что за храп, куда менее надрывный, я двадцать пять лет тыкала родного мужа пальцем под ребра.

После ночи под аккомпанемент отбойного молотка палата встала с трудом. Все разбитые, никто не заправляет коек, не хватается за ведро мыть линолеумный пол. Трое продолжают лежать под одеялами, несмотря на окрики о подъеме, еще двое отправились куда-то, не застелив постели. Ох, не к добру это…

Убираю постель, беру пластиковый пакетик с зубной щеткой, пастой, мылом и кремами и отправляюсь на долгую помывку в нашу душевую без дверей. Впервые мне хочется встать под струи воды, отмокнуть, отогреться, проснуться… Сколько дней я не мылась, дней пять? А почему, собственно? Да нет, чушь какая-то, я же мылась недавно. Точно помню, как отмывала поддон, на нем было… Бр-р-р-р. Странно. Еще странно, что я это забыла не просто так, а потому, что мыться не хотелось. Господи, что с моей головой? Что с ней? Я скоро тут с ума сойду!

Стою под душем, отмокаю, ощущаю, что это одно из немногих реальных удовольствий тут – стоять под теплыми струями воды, чувствуя, как отлетают от тебя запахи коридора, «сортирного салона», как пропадает ощущение липкой бельевой пыли на коже. Вообще-то, когда человека преследуют запахи, это тоже признак психического нездоровья. Бр-р-р… Я становлюсь противна сама себе. Мыться надо, а не думы бессмысленные по кругу гонять!

– С легким паром, – подобострастно приветствует меня в коридоре беззубая старушка Елизавета Борисовна. – Помылись?

Ей начхать, помылась я или нет, более того, она даже не ищет общения, она давно сама по себе. Кстати, зубную щетку и пасту для нее мне вчера передали-таки, но Елизавета Борисовна им не обрадовалась, сунула в карман халата, сказав «спасибо». Как мне показалось, с разочарованием: что ей щетка с пастой, лучше б сигарет… Сейчас у нее потребность сказать мне что-то приятное, чтобы потом иметь законное право снова клянчить сигареты.

Приятно ощущение свежевымытых волос. Сажусь на кровать, обстоятельно раскладываю свои постирушки, убираю в тумбочку пасту, кремы… Не хочется торопиться, хочется долго мазать кремом ноги, другим кремом – лицо, третьим – руки… Расчесываю волосы щеткой, стараясь просушить.

Вижу и слышу, как по коридору несется старшая медсестра на высоченных шпильках. Как цапля… Цок-цок-цок, цок-цок-цок. Кричит, проходя мимо двери нашей палаты: «А что у нас происходит? По всему отделению воняет касторкой!» Летит, цокая, дальше.

Палата наконец проснулась, барышни сидят на постелях, занятые кто чем. Постели убраны кое-как, а пол мы так и не помыли, но никто и не хватился. Ангел-Аля читает молитвенник с утра пораньше. Новенькая, Галина, снует взад-вперед то с кружкой, то с сигаретами, то зажав под мышкой телефон. Татьяна Владимировна углубилась в кроссворд – вчера мы смеялись над тем, что она пристрастилась в Кащенко к этой заразе. Все ждут завтрака, потому что надо же чего-то ждать.

Дежурная медсестра влетает в палату:

– Чем у вас воняет? Шестая палата, что тут происходит? По всему отделению запах касторки!

– Надо объясниться, – говорю я шепотом Татьяне Владимировне, – а то шмон устроят…

– А в чем дело? – спрашивает она меня.

Я знаю, в чем дело. Это мой запах касторки. Это крем для тела Jo Malone. Иду к медсестре.

– Вы что, духи пронесли?! – та понимает еще с порога кабинета, что запах идет от меня.

– Нет, это крем…

– Не может быть. Это духи! Несите сюда!

Приношу пластиковую баночку, в которую чин по чину из фирменного контейнера матового стекла с золотыми буковками переложен крем Jo Malone. На баночке прилепленная скотчем записка: «крем д/тела», не придерешься. Сестра недоверчиво открывает баночку, нюхает. Я винюсь: «Не знала, что в палате так остро будет чувствоваться запах, впредь буду мазаться в душевой и поменьше». Сестра разочарованно возвращает пластиковый контейнер, заметив на всякий случай, что от моего запаха у всего отделения уже болит голова. Хотя все же непонятно, откуда такой запах касторки… Может быть, у меня в тумбочке еще что-то запретное есть? Помимо этого «якобы крема»? Ей и хочется хоть как-то меня ущучить, и лень. Что она, сейчас все бросит и пойдет мою тумбочку шмонать? Борьба мотивов, сестра продолжает что-то бубнить.

Из коридора к нам переводят Лару, поступившую позавчера. Вчера весь день, бродя по коридору, я наблюдала, как Лара сидела, поджав под себя ноги, придерживая у ворота байковый халат. Она ничего не ела, ни с кем не разговаривала.

У Лары прелестная короткая стрижка, ровный загар на лице, пухлые, как у мулатки, губы и огромные темные глаза. От нее просто веет невинностью и кротостью. Она домохозяйка, у нее трое детей. Рассказывает, что жизнь проходит между кухней, стиральной машиной и пылесосом. В воскресенье упало давление до восьмидесяти, вызвали «скорую». Сделали укол, грубо, болезненно, врач «скорой» хамила. «Уйди, дура крашеная», – сказала кроткая Лара, когда, по ее словам, докторица второй раз мазнула ее распущенными волосами по лицу.

– Вашу жену надо в больницу, – заявила докторица, звоня куда-то.

– Наверное, – растерянно сказал Ларин муж.

– Я не могу в больницу, трое детей, оставить не на кого, – закричала Лара, но в квартиру уже входили два санитара. Связали, привезли в «Алексеевскую». Они с мужем по дороге еще не понимали, что везут в психушку. В приемной состригли ногти, надели куртку и боты, доставили в наше девятое отделение острых заболеваний. Лара просидела сутки на кровати в коридоре, не в силах говорить, есть или спать. Она могла только придерживать у ворота байковый халат. Сегодня, в шестой, она, наконец, заговорила.

– Это колоссальная индустрия, – вздыхает Татьяна Владимировна. – Тут такие деньги делаются.

Пока не понимаю смысла этой сентенции: при чем тут деньги… Я просто еще не знаю, что неделей позже Ларин муж «выкупит» ее за немалые деньги у нашей стервы-завотделением.

Вечером у нас происходит-таки шмон. Видимо, у старшей медсестры еще с утра, от моего касторочного запаха, руки чесались, но не доходили. Ведь кому-то надо поручить, а некогда.

– Если у кого в тумбочке найду еду, заставлю съесть у меня на глазах в течение получаса, – от дежурной медсестры исходит выразительный запах. В сестринской уже «приняли», пока у больных было телефонное время, а сейчас, в полдесятого, возник кураж нас погонять.