— Ирина, ну сколько раз тебе говорить — нет у меня никакой женщины! Нет! Я врал тебе! Хотел подразнить!

— Подразнить? Ничего себе дразнилочки! Если только «подразнить», тогда оставайся со мной! — Глаза ее требовательно сузились, губы сжались в две полоски.

— Ты не понимаешь! — хрипел я. — Ты просто не можешь знать!

— Не очень-то и надо! Если уж на то пошло, могу лечь и на полу!

Напряжение чуточку спало, мне представилась возможность перейти от роли святого Иосифа к амплуа заботливого папаши, и я радостно засуетился:

— Тебе нельзя на полу! Ты только что помылась! Вся мокрая! Сразу простудишься! Не стой голая на сквозняке! Иди в кровать! Только быстрее накройся! Укладывайся! Я подожду здесь! — Не снимая бушлата, нырнул в ванную, подставил лицо под струю холодной воды. Вытираясь, глубоко, по-звериному, вдохнул воздух — в ноздри ударил резкий, сырой запах. Пахло ею — влажным женским телом. Никакого отвращения.

Выскочил прочь. В комнате зашипела гаснущая свеча. Сунулся в темноту.

— Ну, ты как? Легла? Все нормально? — наткнулся кончиками пальцев на ее плечо, закутанное в колкое солдатское одеяло, тут же отдернулся: — Спи, дочка! Я тоже лягу! Не беспокойся, мне не привыкать, — кутаясь в бушлат, бросился на пол в дальнем углу, приткнулся горячим лбом к ножке шкафа.

Ирка на койке начала всхлипывать, все громче. Совсем как та некрасивая девушка здесь же час назад. Я чувствовал, что надо что-то сделать, сказать, как-то разорвать опять сгущающееся в темноте комнаты напряжение, и в то же время ощущал, что стоит мне не то что двинуться, но и просто вздохнуть погромче, произойдет что-то чудовищное. До боли вцепился зубами в рукав. Зажмурился. Задышал глубоко и ровно, без всякой надежды обмануть ее видимостью того, что сплю. Господи, как же живут другие отцы со своими взрослыми дочерьми?

Она ушла под утро, в полупрозрачных предрассветных сумерках. Беззвучно поднялась, беззвучно оделась, беззвучно ткнулась губами мне в затылок, потом из этой беззвучной пустоты словно выпал короткий щелчок дверного замка… Хотя, может, все лишь приснилось в моем предутреннем полусне-полубреду?

Встал поздно, с больной головой. Ополоснулся холодной водой до пояса, сварил крепчайший кофе. На столе лежал ключ. Ключ от квартиры, где деньги не лежат. И в которую, как я понял, она никогда больше не придет.

Конечно, был сиюминутный порыв бежать, искать встречи с ее мамой, пытаться рассказать, объяснить, дать знать, вернуть. Но чувство обреченной опустошенности было слишком велико, лишало всяких сил. Да и может ли женщина простить такое пренебрежение?

Только после того как теряешь, начинаешь сознавать, чего лишился. У меня было счастье, у меня почти что была своя семья, близкий человек, но, видимо, счастье было настолько велико, что вблизи я его и не разглядел. И прошляпил, хотя и не представляю, как в моем положении можно поступить иначе…

Я уже больше не рассчитывал ее увидеть. По утрам, следуя на работу, обходил университетский двор стороной. Было бы слишком больно, если бы она прошла мимо и не заметила меня. Точнее, сделала бы вид, что не видит. Долгими апрельскими вечерами лежал в обуви на незаправленной койке, накрыв морду газетой и бесконечно гоняя на музыкальном центре одну и ту же мелодию. Другую включить просто не мог — после того как Ирина ушла, остался только один компакт-диск. Иногда присматривался к голым стенам — куда лучше вбить крюк?

А что, вот сойдет снег, перетащу хомяков на станцию, отправлю почтовой бандеролью оба ключа Ирине, и… Что небо-то коптить?

Интересно, как это бывает? Что чувствует человек в последний миг перед тем, как петля перехватит артерию, подающую кровь в мозг?

Слава богу, во время бесконечных полярных зимовок одолевали мысли и помрачней. Но тем не менее все остались живы.

И все-таки мы встретились. Апрель уже перевалил за вторую половину, пора было начинать занятия в кружках на нашей станции. Готовить почву для будущих посевов, рыхлить, вносить удобрения. Заниматься с детьми. Рассказывать им о великом празднике возрождения природы и жизни. Короче говоря, пошла какая-никакая работа, стало легче.

Я ковырялся на грядке во главе бригады юных натуралистов, когда, подняв голову, увидел Ирину. Она стояла по ту сторону ограды — непривычно бледная, в пузырящейся штормовке, как мне показалось, с чуть припухшим лицом. Что-то сдавило горло. Подошел:

— Привет!

— Привет! Как мои хомячки?

— Здравствуют. Уже перенес их сюда. Хочешь взглянуть?

— Опять заманиваешь? — Шагая по разные стороны изгороди, мы дошли до калитки, и я повел ее в корпус. — Давай лучше присядем, — слабо попросила она.

Мы сидели на скамейке, я с деланной сосредоточенностью следил, как в двадцати метрах от нас возятся на грядках юные натуралисты. Ирина, пристроившись почти на другом конце лавки, крутила в пальцах какую-то былинку, словно прислушивалась к чему-то внутри себя. Одуряюще пахло весной. Когда я в очередной раз скосился на нее, она глуховато, надтреснуто спросила:

— Слушай, Паганель, если бы я залетела, ты бы женился на мне?

Сердце в груди подпрыгнуло, потом вдруг нырнуло в такую леденистую прорубь, что похолодели даже кончики пальцев. В голове торкалась только одна мысль: если сейчас скажу хоть одно слово, кроме «да», если хоть на секунду начну рассусоливать по поводу разницы в возрасте, она сразу же решит, что я пасую, и ее доверие уйдет навсегда.

— Конечно, — выдохнул онемевшими губами.

— Ты меня не так понял, Паганель! Я хочу сказать, если бы я залетела от другого!

— Это я и имею в виду, — подтвердил почти беззвучно. Ирина как-то обмякла на своем конце лавки.

— И что же теперь будем делать? — выговорила она совсем слабым, упавшим голосом.

— Я не знаю, что в таких случаях делают. Правда. Не приходилось. Наверное, надо подавать заявление в загс. И все такое.

Во мне вдруг вспыхнул фейерверк каких-то радостно-сентиментальных чувств: господи, господи, моя дочь воззвала ко мне, неужели я еще секунду назад мог хоть капельку колебаться! Всего-то и надо, что прикрыть своим никчемным именем случайный итог ее восхитительного приключения, безоглядного порыва чувств! Да я благодарить должен, упасть к ногам ее за то, что она доверяет мне, старому коптильщику, такое право! И свою великую тайну! Это же перст судьбы: возможность вернуть сегодня тот долг, который вменила мне двадцать лет назад ее мать! Воистину судьбы человеческие ходят по кругу, но как причудливо! Как причудливо, господи!

И потом, потом — меня вдруг осенило: ведь этот ребенок — мой внук! Как изумительно все складывается! Разумеется, наш брак будет сугубо фиктивным, но он даст мне право растить своего внука, заботиться о нем, нянчить, кормить, учить, передавать ему все то, что я скопил в этой жизни: свой опыт, свои мысли, свое мироощущение, свое кредо, всю свою жизнь! Я научу его любить этот мир и жить в нем в единении с природой, беззвучно ходить по хвое и дышать так, чтобы не заморозить в сорокаградусный мороз собственные легкие, разжигать костер с первой спички и переплывать реки! Я научу его всему!