Я удивилась, что она ответила так быстро и уверенно, уже натягивая пиджак.

– Я не прощаюсь, – бросила она мне, – терпеть не могу прощаться. В номер придут с уборкой через полчаса. Постарайся до этого собраться.

Я как будто получила две пощечины, одну за другой. Ее слова о том, что существует женщина, которой она восхищается, вызвали во мне приступ ревности, хотя я никогда не знала за собой склонности к собственническим чувствам. А как она выставила меня вон, приказав выметаться побыстрее и даже не намекнув на следующую встречу? Кроме того, напоследок она позволила себе жест, который я ненавижу, – послала мне воздушный поцелуй, после чего решительно вышла за дверь. Как бы то ни было, приходилось поторопиться.

Я спустила с кровати одну ногу и тут же ее поджала: колено посинело и распухло. Боль заставила вспомнить события вчерашнего вечера – как я бежала по улице, как по-идиотски навернулась и чуть не разбила Canon. Заодно я вспомнила про странные звуки, которые издавал при работе мой фотоаппарат. Принять душ я не решилась, испугавшись, что от горячей воды и мыла ободранная коленка разболится еще больше. Надела грязные вчерашние трусы. Холодные джинсы за ночь как будто сели, и, натягивая их на раненую ногу, я чуть не взвыла. Когда я надевала неудобные туфли, мне почудилось, будто я обуваюсь в свою прежнюю жизнь – ту жизнь, в которой еще не было Джорджии и которая кончилась вчера.

Припадая на левую ногу, как будто укоротившуюся сантиметров на пять, я ковыляла бесконечными коридорами в поисках лифта. Мимо катили свои тележки горничные; они очень вежливо, несмотря на мою хромоту и расхристанный вид, указали мне дорогу. Я испугалась, как бы вид моей битком набитой сумки не навел их на мысль, что я сгребла из ванной комнаты все туалетные принадлежности, включая ватные палочки в прозрачной мини-упаковке и даже полиэтиленовую шапочку для душа, какими никто никогда не пользуется. В холле я передала швейцару записку со своим номером телефона и, настойчиво три или четыре раза повторив свою просьбу, взяла с него обещание, что он обязательно передаст ее Джорджии.

– Это чрезвычайно важно, – добавила я.

– Разумеется, мадам. Непременно передам.

Сев в машину, я достала фотоаппарат, чтобы оценить масштаб бедствия. Открутила объектив и убедилась, что зеркало в порядке – ни трещин, ни царапин. Но при нажатии на кнопку спуска вместо привычного щелчка по-прежнему раздавался странный звук. Затвор немного сместился в сторону. Тогда я совершила глупость, простительную разве что новичку: открыла камеру, совершенно забыв, что находящаяся внутри пленка засветится. В один миг все портреты Джорджии исчезли, растворились в воздухе. Я в отчаянии скрестила руки на руле и уронила на них свою безмозглую голову – раздался гудок клаксона, заставивший меня вздрогнуть. Я довольно долго сидела так, пока шедший мимо прохожий не остановился рядом и не спросил, не нужно ли мне помочь.

– У тебя на коленке как будто картофелина выросла, – сказала Жюли, увидев мою распухшую ногу.

Она вызвала медсестру, которая, в свою очередь, позвала дежурного врача-психиатра. Доктор Петтон оказалась молодой, не старше тридцати, растрепанной женщиной с мешками под глазами. Она еще не забыла свою практику в интернатуре и, осмотрев мое колено, сказала, что в коленном суставе скопилась жидкость, но это не страшно. Медсестра наложила мне повязку со льдом, чтобы снять воспаление и опухоль, и сделала обезболивающий укол. Жюли с удовольствием наблюдала, как медики Святой Анны хлопочут вокруг меня.

– Заставьте ее пройти тест Роршаха, – с улыбкой сказала она психиатру. – По-моему, у нее беда не только с ногой, но и с головой.

Я только что рассказала Жюли о том, как провела эту ночь, – по той простой причине, что влюбленные не способны говорить ни о чем, кроме предмета своей влюбленности. Она возвела глаза к потолку и обвинила меня в том, что я, как всегда, оригинальничаю. Медсестра, собрав свой инструментарий, с деловитым видом удалилась, и тогда Жюли сообщила доктору Петтон, что хочет рассказать ей свой сон.

– Вы уверены, что готовы говорить при вашей подруге? – скептическим тоном спросила психиатр.

Лично мне не очень-то хотелось это слушать, но моего мнения никто не спрашивал. Мне не терпелось вернуться домой, потому что обезболивающее начало действовать и меня клонило в сон, но, судя по всему, для Жюли мое присутствие имело большое значение, хотя я не понимала почему. Между врачом и пациенткой возникло напряжение, выдававшее какую-то скрытую борьбу, и Жюли повторила, что просит меня остаться.

– Это касается всех женщин, понимаете? – сказала она доктору Петтон с довольно вызывающей интонацией, появившейся в ее речи здесь, в больнице, но я, не первый день знакомая с Жюли, знала, что это ее нахальство носит временный характер и, скорее всего, объясняется передозировкой какого-нибудь лекарства.

Ей снилось, что она, голая, на четвереньках стояла на кровати и, похожая на римскую волчицу, кормила младенца. Ребенок жадно сосал ее грудь, причиняя ей нестерпимую боль, потому что у него во рту выросли огромные острые зубы. Впрочем, это был не вполне ребенок, а какое-то морское животное с длинными усами и клыками, как у вампира, принявшее обличье ребенка.

– Знаете, что меня больше всего огорчило в этом сне?

– Что же? – спросила врач.

– Что муж заметит, что я не успела сделать себе эпиляцию.

– Мы вас слушаем, – подбодрила ее психиатр.

– Мне кажется, – сказала Жюли, набрав полную грудь воздуха, – мне кажется, что волосы, равно как и естественные выделения, раньше были составной частью женской тайны. Но сегодня женщины стараются стать гладкими и ничем не пахнуть и ради этого не жалеют денег на дезодоранты и лучшую эпиляцию. Меня, – продолжала Жюли, – одна мысль о том, что муж увидит мои волосы, приводила каждый день в ужас, я боялась, что он почувствует ко мне отвращение. Это очень странно – ведь испокон веков женские волосы возбуждали мужчин. И вдруг все переменилось. Что же произошло? – Она повторила последнюю фразу три или четыре раза, переводя взгляд с врача на меня и обратно, словно это мы были во всем виноваты.

Потом она взяла с тумбочки блокнот, в котором, по ее словам, делала кое-какие записи. Доктор кивнула, из чего я поняла, что этот блокнот был частью их договоренностей.

Жюли читала как в трансе. Потом она умолкла, перевела дух и вгляделась в страницу блокнота, разбирая собственный почерк, который, кстати, совсем не походил на тот, каким она обычно писала. У Жюли всегда был аккуратный круглый почерк, красивый и ровный. Но сейчас все буквы у нее были разной величины и шатались как пьяные.