– А теперь скажи мне, что такого должен знать Чарли, чего не должна знать я. – Она сердито нахмурилась, услышав гробовое молчание в трубке, потом раздался тяжелый вздох Гаваллана.

– Да, Дженни, вторую такую, как ты, еще поискать. Ладно. Я спросил Чарли, не приходил ли из Ирана какой-нибудь телекс, вроде тех, которые мы получили здесь, в Дубае и в Бахрейне. Я стараюсь подключить всех, кого только могу, через Ньюбери и наше посольство в Кувейте на случай, если дела примут худой оборот, хотя Ньюбери говорит, что на многое рассчитывать не приходится: Кувейт совсем рядом с Ираном, и они не хотят ссориться с Хомейни, смертельно опасаясь, что он пошлет сюда – или просто разрешит этим горячим головам самим приехать – несколько ярых фундаменталистов, чтобы они взбудоражили кувейтских шиитов. Я сказал Чарли, что пытаюсь известить родителей Росса в Непале и его полк. Вот, собственно, и все. – Более мягким тоном он добавил: – Я не хотел расстраивать тебя больше, чем нужно. О'кей?

– Да, спасибо. Я… я в порядке. Спасибо, Энди. – Она вернула телефон и посмотрела на свой бокал. На стенках снаружи образовались капельки жидкости. Некоторые соскальзывали вниз. Совсем как слезы на моих щеках, подумала она и встала. – Я сейчас приду.

Петтикин проводил ее печальным взглядом. Он слушал последние инструкции Гаваллана.

– Да, да, конечно, – говорил он. – Не волнуйся, Энди. Я позабочусь о… Я позабочусь о Россе и позвоню сразу же, как только они появятся у нас на экранах. Ужасно, как вышло с Дюбуа и Фаулером, что ж, будем думать только о хорошем и надеяться. Здорово, что у остальных все нормально. Пока.

Найдя Росса, он был потрясен до основания. Едва закончив говорить с Гавалланом сегодня утром, он бросился в больницу. Была пятница, сотрудников работало минимальное количество; в регистратуре дежурил всего один человек, и говорил он только по-арабски. Выслушав его, дежурный улыбнулся, пожал плечами и сказал: «завтра». Но Петтикин был настойчив, и в конце концов человек понял, что ему было нужно, и позвонил по телефону. Через какое-то время появился медбрат и знаком предложил Петтикину следовать за ним. Они долго шли по коридорам, потом вошли в какую-то дверь, и там был Росс, голый на металлическом столе.

Именно эта внезапность, абсолютность наготы, кажущегося осквернения и полная лишенность всякого достоинства разорвали Петтикину душу, а не сам факт смерти. Этого человека, который при жизни был таким совершенным во всем, оставили лежать здесь, как тушу животного. На соседнем столе лежали простыни. Петтикин взял одну и накрыл ею Росса, ему показалось, что так стало лучше.

У него ушло больше часа на то, чтобы найти палату, где лежал Росс, разыскать англоговорящую медсестру и встретиться с его врачом.

– Мне так жаль, так жаль, сэр, – говорил на запинающемся английском врач-ливанец. – Молодой человек поступил вчера в коматозном состоянии. У него был проломлен череп, и мы подозревали повреждение головного мозга, нам сказали, что он пострадал от взрыва, устроенного террористами. Обе барабанные перепонки были разорваны, многочисленные порезы и ушибы по всему телу. Мы сделали рентген, разумеется, но кроме перевязки головы мы мало что могли сделать, только ждать. Внутренние органы у него не пострадали, внутреннего кровотечения не было. Он умер сегодня утром, с рассветом. Рассвет сегодня был прекрасный, не правда ли? Я подписал свидетельство о смерти – вам не нужна копия? Мы направили один экземпляр в британское посольство, вместе с его личными вещами.

– Он… он приходил в сознание перед смертью?

– Я не знаю. Он лежал в реанимационной, и его сиделка… погодите, я посмотрю. – Врач долго просматривал свои списки, но в конце концов отыскал нужное имя. – Сивин Тахолла. Ах да. Поскольку он был англичанином, ее мы к нему и приставили.

Сиделка оказалась пожилой женщиной, обломком, уцелевшим в неспокойных водах Ближнего Востока, не знающим своих предков, принадлежащим сразу ко многим народам. Ее лицо было уродливым, в рытвинах оспин, но голос ее звучал мягко и успокаивающе, руки были теплыми.

– Он так и не пришел в сознание, эфенди, – сказала она по-английски.

– Он говорил что-нибудь особенное, что-то, что вы могли понять, что-нибудь вообще?

– Многое, что было мне понятно, эфенди, и при этом ничего. – Старая женщина на секунду задумалась. – То, что он говорил, большей частью было просто блужданиями разума, дух, боявшийся того, чего не нужно бояться, желающий того, что было невозможно получить. Он часто бормотал «азадэ», это слово означает на фарси «рожденная свободной», но является еще и женским именем. Иногда он бормотал имя, что-то похожее на «Эрри», или «Экки», или «кукри», а потом опять повторял «азадэ». Дух его пребывал в покое, но не до конца, хотя он ни разу не заплакал, как это бывает с некоторыми, и не вскрикнул, приближаясь к порогу.

– Он говорил еще что-нибудь… что угодно?

– Время от времени его словно бы беспокоили кисти рук, и когда я поглаживала их, он снова успокаивался. Ночью он говорил на языке, который я никогда не слышала раньше. Я говорю по-английски, немного по-французски и на множестве диалектов арабского, большом множестве. Но этого языка я никогда раньше не слышала. Он говорил на нем как-то нараспев, вперемешку с бессвязными блужданиями и «азадэ», иногда произносил слова, похожие… – она порылась в памяти, – похожие на «полк», «эдельвейс», «горы» или «горн», а иногда, ах да, иногда слова, звучавшие как «гуэнг» и «тэнсинг», иногда имя, похожее на «Роза» или «розан»… возможно, это было и не имя, а просто название какого-то места, но оно, казалось, вызывало в нем печаль. – Ее глаза старчески слезились. – Я видела много смертей, эфенди, очень много, всегда все разные, всегда одинаковые. Но его уход был мирным, и через порог он перешел без боли, без страданий. Последний момент был просто долгим выдохом – я думала, он отправился в рай, если христиане попадают в рай, и нашел там свою Азадэ…

Тебриз. Дворец хана. 15.40. Азадэ медленно шла по коридору к Тронному залу, где она встречалась со своим братом; ее спина все еще беспокоила ее после взрыва гранаты во время вчерашнего нападения. Боже милосердный, неужели это было всего лишь вчера, когда эти горцы едва не убили нас? – подумала она. Кажется, с тех пор прошла тысяча дней – и целый световой год с того дня, когда умер отец.

Это было в другой жизни. Ничего хорошего не было в той, другой жизни, кроме мамы, Эрикки и Хакима, Эрикки и… и Джонни. Жизнь, полная ненависти, убийств, ужасов и безумия, безумия жизни, какую ведут парии, Хаким и я, со всех сторон окруженные злом, безумия дорожной заставы у Казвина и этого подлого толсторожего моджахеда, раздавленного машиной, смятого во влажную лепешку, как прихлопнутая муха, безумие нашего спасения Чарли и этим человеком из КГБ… как же его звали, ах да, Ракоци… Ракоци, который чуть не убил нас всех, безумие Абу-Марда, которое изменило мою жизнь навсегда, безумие на базе, где мы провели столько чудесных дней, Эрикки и я, и где Джонни убил так много людей так быстро и так жестоко.

Вчера ночью она рассказала Эрикки все… почти все.