И до, и после начала военных действий начальник австрийского Генштаба никак не мог скоординировать свои планы с Мольтке из-за ощутимых трений между двумя государствами. На второй неделе августа зачинщик войны граф Берхтольд жаловался в Вене Александру Паллавичини (отцу офицера с той же фамилией, который воевал в Сербии): «Во всем виноваты немцы»{753}. Мало кому из его соотечественников удалось изгладить горькие воспоминания о поражении, нанесенным Пруссией в 1866 году: «Несмотря на грозящую нам опасность, старая вражда еще жива, особенно в высшем свете, и в Берлине это прекрасно понимают».

Конрад, проигнорировав то, что немцы намеревались провести на востоке лишь сдерживающую операцию, разделываясь тем временем с Францией, начал в Польше масштабное окружение. Для этого в августе он выставил 31 дивизию против российских 45 пехотных и 18 кавалерийских. Царские армии смогли быстро развернуться в южной Польше – отчасти благодаря тому, что начали передислокацию войск еще до приказа о полной мобилизации, а также потому, что не жалели французских средств на модернизацию железных дорог. Австрийцы оказались менее расторопными: Конрад планировал задействовать в развертывании 11 000 поездов, но обеспечил лишь 1942, которые ползли через всю империю со скоростью 15 км в час – вдвое медленнее немецких. По шесть часов ежедневно отнимали остановки, во время которых пассажиры военных эшелонов получали питание. Некомпетентность граничила с фарсом: станционный смотритель в Подбоже (австрийская Силезия) от нервов перепутал все сигналы, задержав в результате несколько подразделений не на один час, и во время последующего расследования застрелился.

Четыре габсбургские армии, направленные в Галицию, высаживались из поездов далеко за линией фронта и следовали на позиции пешком, с 19 по 26 августа покрывая по 30 км в день. Солдаты в некоторых случаях относились к предстоящей кампании с той же наивностью, что и их командование. Разведотряд, который вел лейтенант Эдлер фон Хеффт, заметил в двух километрах казаков, подпустил их на 1200 м и только потом открыл огонь. Один из русских упал, к восторгу австрийцев. «Разумеется, все сразу стали присваивать заслугу себе, – писал Хеффт. – “Как же он замечательно рухнул,” – восхищался один из стрелков»{754}.

44-летний доктор Рихард фон Штеницер, оставивший в Вене респектабельную практику, чтобы поступить в армию военврачом, прибыл на фронт с одним небольшим саквояжем, ведь «говорили, что кампания продлится не больше пары месяцев»{755}. Однако штабной офицер Александр Паллавичини – знакомый Берхтольда – был настроен мрачно с самого начала: «Это печальный “успех” нашей дипломатии, которая всегда рассчитывала на то, что сражаться придется только с Сербией». После этого он перешел на французский: «Пора учить новые слова – ordre, contreordre, désordre (приказ/порядок, контрприказ, беспорядок/хаос)». Подполковник Теодор Риттер фон Цейнек, прощаясь в Вене со своей женой перед отъездом в галицийский штаб армии, ощущал себя так, словно «бросается в густую тучу»{756}. Польша, западный выступ царской империи, стала в Первой мировой одним из самых экзотических театров военных действий. Джон Рид нарисовал красочный портрет ее пестрого населения, к которому теперь примешивались солдаты со всех уголков империи Николая II, «парад народов», как назвал его американский журналист:

«Неприметные, скромные молдавские крестьяне в белой льняной одежде и широкополых шляпах, из-под которых на плечи струились на плечи буйные кудри. <…> Русские мужики в блузах и фуражках топали тяжелыми сапогами – бородатые гиганты с простыми невыразительными физиономиями, и крепко сбитые плосколицые русские женщины в цветастых платках с рубахами кошмарных сочетаний. <…> То и дело мелькает расчетливое, с бегающими глазами лицо длинноволосого попа с прыгающим на груди поверх рясы массивным крестом. Донские казаки без особой формы, если не считать широких красных лампасов на брюках, сабель с серебряной чеканкой без гарды и выпущенных на левый глаз кудрявых чубов. Рябые татары, потомки Золотой Орды, наводнившие Святую Москву, – армейские силачи, в качестве отличительного знака носящие узкую красную полосу; туркмены в огромных белых или черных папахах, полинявших фиолетовых или синих кафтанах и сапогах с загнутым носом, в блеске золотых цепей, ремней, кинжалов и ятаганов, и, конечно, кругом евреи, евреи, евреи»{757}.

Вот в такую обстановку – мешанину народностей с совершенно разными традициями – угодили в августе 1914 года три армии. Еще на землях Габсбургов австрийскому лейтенанту Константину Шнайдеру показалось, что по мере приближения эшелона к Карпатам меняется не только пейзаж, но и поведение солдат: «Верховное командование обозначило на карте границу театра военных действий, и даже природа близ нее изменилась. Мирный пейзаж кончился, остались позади изобильные поля, где хлеборобы собирали урожай, и веселая городская жизнь. <…> Услышав, что поезд останавливается, мы очнулись от поэтических грез и превратились… в удалых героев, заряжая пистолеты, и вооруженные до зубов, дожидаясь утра»{758}.

Преодолев карпатские перевалы, армия Франца Иосифа оказалась в пограничной области, где на каждом шагу стояли огромные города-крепости – Лемберг, Перемышль, Краков. По этим землям австрийцы двигались навстречу русским пешим порядком. Дивизию Константина Шнайдера сопровождали 600 багажных повозок, неопытные гражданские возчики которых никак не желали держаться оставленной для них левой стороны дороги{759}. «Из-за столкновений постоянно случались заминки, трудности, перебранка», – возмущался их недалекостью Шнайдер{760}. По обеим сторонам от польской границы дороги оставляли желать лучшего, а железных было попросту мало. Колонны снабжения конрадовской армии, участвующие в войне XX века, двигались немногим быстрее, чем в XIX.

Австрийцы намеревались сразиться с российской армией на двух фронтах – в 1500 км к югу от Варшавы за рекой Сан и восточнее, по обоим берегам Днестра. Во втором секторе численный перевес составлял три к одному – не в пользу австрийцев. Однако российский командующий Николай Рузский, понеся большие потери в первых же схватках после осторожного выдвижения на габсбургскую половину Галиции, поспешно отошел назад в Польшу. Тем временем российские командиры получали иррациональные и поистине противоречивые приказы от соперничающих верхов: штаба армии – царской ставки, возглавляемой Великим князем Николаем, от Санкт-Петербурга и, наконец, от командующего фронтом, генерала Николая Иванова. Генералы в полевой обстановке решали дилемму, выбирая наиболее, по своему разумению, правильный для конкретного случая вариант без учета действий соседей. Высшие офицеры беззастенчиво демонстрировали взаимную неприязнь. Наибольшую известность получили трения между Самсоновым и Ренненкампфом, однако были и другие: так, в Галиции полковник Гулевич, шляхтич и офицер из свиты, назначенный начальником штаба 9-й армии, отказывался разговаривать с генералом Лечицким, командиром этой же армии, которого презирал как неисправимого варвара за то, что тот не разрешил Гулевичу поселить при штабе жену{761}.