Первый раз я был не согласен, когда Селезнев стал после победы “Единства” спикером Думы. Это первый политический звонок, по мелочи. Это нужно было для того, чтобы правильно распределить кабинеты, а чтобы коммунисты проголосовали правильно, они хотели Селезнева. Абсолютно всем было понятно, что Селезнев – маркер, пустышка, надо его отдать и за это получить реальные комитеты. Но я, как не политический человек, а литературный, считал, что значение маркера необычайно велико.

А: Согласен. Это определяет атмосферу.

К: Как значение советского гимна. Мне один важный высокопоставленный человек из администрации президента сказал: “Задолбали меня со своим гимном. Мы этот гимн приняли, и никто не заметил, как мы провели первый раунд закона о земле. Самый капиталистический закон на этом пространстве”.

А: Типичная логика Чубайса. Она просто неверная.

К: Это позорная логика. В результате мы сегодня находимся в ситуации, когда закон о земле может быть пересмотрен, а гимн – нет.

А: Но эта простая мысль, к сожалению, не владела массами.

К: Березовский развился от человека, который этого не понимал, к человеку, который это понял, за пять лет. Но я уже где-то на этом надорвался. Тем более что круг сужался, в 2000-м началась эмиграция. Ответственность за все решения нес он, но присутствовало при них все меньшее количество людей. Если ты считаешь, что несешь за них ответственность, ты все больше и больше под этим грузом склоняешься.

А: После 2000 года он перестал быть важным. Вы понимали, что он уже не очень важен. Он, безусловно, это не до конца понимал. Он это поздно понял.

К: Прежде всего я не согласен с установкой. Березовский был ужасно важен для страны, только в другой роли. И переход ролей он заметил не сразу. А я заметил быстрее.

В каком-то смысле Березовский стал главным оппонентом. На нем лежала функция произнести все, что надо было произнести и что никто другой произнести был не готов. С другой стороны, он палил все произнесенное. Он все это разрушал. И то, и другое – ужасно важные роли. Потому что, по сути, Березовский озвучивал стандартную либеральную англосаксонскую модель, которая основана на базовых правах. Кто-то должен был ее произносить.

Это важно, что кто-то ее произносит. Это, может быть, самое важное. А с другой стороны, одновременно он был человеком, который делал невозможным ее произнесение всеми остальными после себя.

А: Верно. Для того, чтобы заниматься публицистикой, вообще публичной политикой, нужен моральный авторитет. В этом причина, почему я не пишу тексты, – с моей биографией заниматься здесь публицистикой невозможно. Это то, чего не понимает Алик Кох, например, который тоже пишет тексты. У Березовского не было никакого морального авторитета. В этом смысле его артикуляция либеральных ценностей была не только не полезной – она была вредной. То, что он во многом стал символом либерализма, для либерализма было только плохо.

И, понимая это, вы с ним не расстались до 2003 года?

К: Конечно. Он был очень близким мне человеком, которого я не мог оставить в трудной ситуации. Которую он, с моей точки зрения, усугублял.

Поэтому очень долго у меня не было выбора, прежде всего морального. И не было бы его и дальше, если бы он меня не отпустил в каком-то смысле. Он меня послал в командировку в Россию, из которой мне не было возврата.

Был ужасно интересный разговор, когда Бадри продавал “Коммерсант”. Это был уже 2006 год, но логика его была та же, что и в 2003-м, просто я не все могу раcсказывать. Я на его стороне стола обсуждал эту сделку.

А: Усманов покупал?

К: Сначала как бы было неизвестно, кто покупал. Но кто-то покупал, и у этого есть большая юридическая процедура. За ней стоят какие-то понятийные договоренности, которые надо воплотить в бумагу. Я все это делал, после чего говорю: “Хорошо, Бадри, а что я буду дальше делать?” В смысле, из множества задач что мне надо делать?… На что Бадри сказал: “Подожди, Дём, ты не понимаешь. Мы тебя тоже продали”.

Я не обиделся, потому что это такая полушуточная фраза. Но смысл в ней очень верный. Избавление от активов в какой-то момент стало означать избавление от людей, потерю зон ответственности, друзей и всего на свете. Помните стишок? “Над рекой поникла ива, низко голову склоня. Я продал свои активы, отъ**итесь от меня”. В какой-то момент с Березовским стало невозможно разговаривать, потому что льдины откалывались, и ты был на них.

Г: Когда выбрали Путина, он в разговоре со мной произнес ту же фразу, которую произнес и вам: “Все хорошо. Наш человек у власти”.

А: Да, он это говорил.

Г: “Надо заняться интернетом” – или что-то в таком духе.

А: Или с девушками уехать.

Г: Да, он уехал с Марианной отдыхать. Некоторые говорят, что Марианна во всем виновата, потому что она его увезла из Москвы, а в этот момент Путину объяснили, что Борис ему совсем и не нужен.

А: Я считаю, что он всегда был Путину совершенно не нужен.

Г: Может быть, Путин это понял бы позже. Но во всяком случае, когда Борис приехал на инаугурацию – это было 7 мая, – все было в порядке. Но он приезжал на один день и уехал на Карибы. В этот период я с ним встречался в Париже, он говорил: “Все в порядке, все замечательно”. Потом он мне звонит из Парижа или откуда-то из Лондона и говорит: “Слушай, у вас в Америке президент может сместить губернатора?” Я говорю: “Да нет, конечно, такого быть не может”. – “А ты представляешь, что эти придумали? Они придумали, что президент может смещать губернатора. Я сажусь в самолет, лечу в Москву разруливать этот процесс. А ты, пожалуйста, за это время подбери мне какие-нибудь ссылочки из этих американских правил, где объяснено, почему президент не может сместить губернатора”. И вот тут за эти четыре месяца, что он отсутствовал, все и произошло.

А: Примерно в это время было же открытое письмо?

Г: Открытое письмо было после того, как он вернулся. И я принимал активное и глубокое участие в его подготовке.

А: Я думал, что именно это был поворотный момент. Напомните содержание. Ну, там было обращение, например, “Дорогой Володя”?

Г: В письме было написано действительно “Дорогой Володя”[197]. И был эпиграф – “Платон мне друг, но истина дороже”, – который он придумал. И довольно большой текст, в котором объяснялась ценность сдержек и противовесов, в том числе федералистского устройства государства. Но не только – и оппозиции, и всего прочего. Это было написано творческим коллективом, в котором я участвовал. Борис все, естественно, правил и во всем участвовал, но менял мало, потому что со всем соглашался. Это письмо было отправлено Путину лично. Потом Путин его позвал (это все конец мая) и говорит: “Я прочитал твое письмо, мы с этим не согласны”. Речь шла тогда о федеральной реформе, о праве центральной власти назначать и снимать губернаторов. Борис сказал: “Ну что ж, мы уходим в публичную оппозицию”. Путин сухо ему ответил: “Ну что ж, дело ваше”. Борис вернулся и говорит: “Мы уходим в публичную оппозицию”. А я как бы организовывал написание документа. Я говорю: “Боря, если ты выйдешь в публичную оппозицию, то через год окажешься либо в эмиграции, либо в тюрьме”. На НТВ уже начались наезды и все прочее. Я говорю: “У тебя нету ни сил, ни ресурсов бороться с этим. Но если ты будешь это делать, я с удовольствием буду в этом участвовать”, – потому что меня хлебом не корми, дай с властью побороться. Я тогда был молодой, а сейчас я уже боюсь власти, вот. И он говорит: “Нет-нет, губернаторы нас поддержат”. Под этим не было особой теоретической основы, он ее учил в тот момент, когда это происходило.