У меня тогда был грузовик такой американский – Dodge RAM. На Рублевке есть расширение, и в этом расширении по встречке летел черный “Мерседес”. Я пошел его таранить в надежде остановиться в пяти сантиметрах. Он остановился прямо передо мной, и уже в последний момент я увидел номер 018. Я говорю: “Это была твоя машина. Боря, ты в России что вытворял? Ты сейчас это выделываешь в Лондоне, и ты говоришь, что русские неспособны к порядку? Твое имя – хаос. Понятно?”

А: Последние пару лет ты с ним не общался, перед его смертью?

Д: Я ездил, он меня приглашал. Ему нужно было выверять на мне какие-то идеи. Он меня приглашал раз в три месяца в Лондон. До 2008 года, когда я формально прекратил с ним отношения.

А: Почему?

Д: Потому что, честно говоря, мне уже это показалось тупиком. То, что он постоянно держит вокруг себя чеченов каких-то ичкерийских. Я реально ссорился с ним из-за этого.

А: Ты предполагал, что он может покончить с собой?

Д: Нет, никогда, никогда в жизни.

Ф: Все развитие Березовского было логически неизбежно. То, что он вышел на конфликт с властью, тоже было неизбежно. Это был просто вопрос времени.

А: Вообще он же был человек разумный. Как-то странно, нет?

Ф: Мне кажется, он не был разумным до конца человеком.

А: Ты всегда говорил, что он плохо кончит.

Ф: Это я помню, что я всегда так говорил. Я просто считаю, что Березовский был человеком доктринерского склада. Его нельзя назвать разумным человеком. У него была, например, доктрина, которую ты сам прекрасно знаешь, что миром правят 20 семей в Америке. Ну это полная чушь.

А: Да, конечно.

Ф: Он абсолютный доктринер. У него в голове была картина мира, которая достаточно далека от действительности. Тем не менее он в нее глубоко верил. У него было такое странное сочетание: с одной стороны, когда он общался с конкретным человеком, умел фокусироваться на этом человеке и как бы встроиться в его мир, найти с ним точки соприкосновения. На таком точечном уровне. А на уровне общей картины мира – он о ней много не думал, и поскольку у него не было никакого систематического образования, мир он себе представлял иногда наивно, а иногда просто чудовищно. Он вообще не понимал, как мир устроен.

Поэтому я бы сказал так: на уровне контактов с конкретными людьми Березовский мог добиться больших результатов. А когда это касалось не конкретных людей, а уже некой картины – стратегия у него была слабая. Это же, кстати, основная проблема всех его конфликтов с властью. Стратегически понятно, что противостоять власти в России с учетом ее истории и традиции в принципе невозможно, по большому счету. А тактически – кажется, что возникают возможности. Эту же ошибку, на мой взгляд, сделал в каком-то смысле Ходорковский. Им казалось, что они настолько хорошо понимают конкретных людей – Иванова, Петрова, Сидорова, – которые за что-то отвечают, что с ними точно как-то договорятся – или бабками, или так, или сяк. Им казалось, что это не опасно, в такие игры играть. Тактически они себя чувствовали очень сильными. Их практический опыт показывал, что они каждый раз легко договаривались о том, что им было нужно, с конкретными людьми. А вот с общей закономерностью, что нельзя бороться с системой в России, они ничего сделать не могли.

А: Они начинали тогда, когда системы не было практически.

Ф: Да ее и сейчас… В 1990-х ее тоже не было только до известного предела. Березовского все равно ведь выкинули с позиции замсекретаря Совбеза.

А: Это уже менялась эпоха.

Ф: Мне кажется, даже не в этом дело. На самом деле, понимаешь, машина государственной власти в России – старая и, в общем, ржавая, но какие-то свои обороты, может быть неэффективные, она тем не менее делает.

А: И рано или поздно она тебя переламывает.

Ф: Взломать эту машину нереально, потому что это же отражение идеологических установок многих сотен лет. Сакральное, божественное происхождение власти. И безродному космополиту вот так взять и поломать русскую власть – это нереальная история. Нереальная. И Березовский, и Гусь, и Ходорковский – они все об это зубы сломали. Им казалось: ну всё, всё прихвачено. Они не понимали, что представление о природе власти, которая носит сакральный, мистический характер, сидит в голове у общества – и у чиновников, и у простых граждан. И любые поползновения на власть со стороны людей не помазанных не могут быть успешными. До какого-то этапа власть прогибается, прожимается. Но в какой-то момент, когда это уже действительно становится опасно самой власти, она, как пружина, распрямляется.

А: На самом деле Борю в конце 90-х отодвинула даже не власть. Он уже со своими собственными друзьями потерял контакт.

Ф: Ну так и они точно так же, при всем моем уважении. Притом что в 1996 году Боря во многом спас всех своих друзей – Валю, Таню и прочих. И Ельцина во многом спас.

А: Он, конечно, сыграл большую роль в 1996 году. Благодаря ему произошла консолидация бизнеса и власти.

Ф: Ну да, он сыграл огромную роль в этой истории. Но при всей своей человеческой к нему привязанности – они к нему относились даже с каким-то пиететом, как к гуру, – при всем при этом, понимая, что он замахивается на святая святых, на власть как таковую, они не были готовы слушать то, что он им говорил. Почему Рома его заменил? Потому что Рома на это не претендовал. Рома был готов принять священную сущность российской власти. Он активно ей подыгрывал, выступал в роли доброго друга, советника, подносчика патронов. Но никак не человека, который этой властью распоряжается, понимаешь? А Березовский активно демонстрировал, что хочет ею распоряжаться. Поэтому это была, я считаю, обреченная стратегия.

А: Ты очень рано сказал, что он обречен. А в конце 90-х это уже было ясно многим.

Ф: Мне так казалось, потому что такая стратегия в российской истории всегда вела ровно в одном направлении. Примеров много, и все они достаточно однозначны.

А: Почему вы ушли от Березовского?

К: Это произошло после 2003-го. Это была формальная вещь. У меня была должность в компании, совет директоров, соседние кабинеты. Но я очень рано начал с Березовским не соглашаться. Российская политика неполярна: будучи не согласен с ним, я не стал согласным с советской властью. Я туда не пришел, но от него я уходил.