Эдди ему не понравился, он не понравился Эдди. Первая их встреча напомнила Перри о Феликс-стрит, а единственная последующая сделка, более чем довершившая растрату средств, перечисленных ему Бекки, внушила Перри жгучую ненависть к Эдди, который, вне всяких сомнений, его обманул. И лишь позже он вспомнил, какую чертову прорву наркотика (даже если учесть, что его обманули) получил. Три плотно закрытых баночки из-под пленки – это уже что-то. Впредь ему никогда (или как минимум очень долго) не придется страдать из-за неимения.

Три баночки – замечательно, но насколько же лучше шесть баночек. Или двенадцать. Или двадцать четыре. Хватит ли множества из трех элементов белизны, чтобы успокоить его мятущийся разум? Темная точка, ментальная мушка, тут как тут. Перри уже не казалось, что потраченные деньги принесли двойную выгоду. Что потрачено, того не воротишь. В его сберегательной книжке, угрожающе-незащищенной от любопытных родительских глаз, значилась жалкая цифра 188,85, и даже гении не всесильны. Перри понятия не имел, как сто восемьдесят девять долларов можно быстро превратить в три с половиной тысячи…

Ларри храпел. Звук этот так гармонировал с платонической идеей храпа, что Перри подумал: наверное, Ларри притворяется. Но тот лежал смирно, а храп становился громче. Время от времени храп прерывался захлебывающимся вздохом, и Ларри шумно ворочался. Потом храп слабел: в его подлинности не оставалось сомнений. Перри отважился – главное начать, пощекотать нервы, – открыл баночку и запустил туда смоченный слюной палец. Постучал пальцем о кромку банки, очень осторожно, и сунул в рот. Снова окунул палец в банку, потом затолкнул его поглубже в ноздрю, достал и глубоко вдохнул, потом облизал палец дочиста и языком, как тряпкой, провел по деснам. Локальное онемение метонимически свидетельствовало о том, что нервная система в целом прекратила атаковать мозг. И хотя приход в последнее время бывал слабоват, по крайней мере, Перри примирился с собой. Он закрыл баночку и медленно сел на койке. Его ботинки стояли у двери, в носке одного из них были спрятаны деньги, он все идеально предусмотрел. Оглушающий стук его сердца наверняка оглушал и Ларри, иначе быть не могло: ведь это стук сердца самого Бога. Говорят, стук материнского сердца успокаивает младенца в утробе, так и Его космическое сердцебиение усыпляет всех Его детей до единого. О, как Он их любит! Сейчас Ему казалось, что усилием воли Он способен как спасти их, так и убить, до того громко стучало Его сердце под кокаином, пока Он медленно открывал дверь комнаты.

В темноте коридора светилась табличка “выход”. Из комнаты отдыха в дальнем конце слабо сочился флуоресцентный свет. Трудно вернуться к человеческой хронологии и разобрать, что говорят наручные часы, но Перри понял, что у него осталось тридцать пять минут. Он сунул деньги в карман, обулся и прокрался мимо комнат, захваченных “Перекрестками”. Из одной донесся приглушенный писк девичьих голосов: не спят, вот досада. Что с ними делать, он знал и без объяснений, поскольку, кажется, уже в следующее мгновение обнаружил себя в туалетной кабинке, где втягивал в носовые пазухи неряшливую горку порошка с основания большого пальца. Все это было очень любопытно. Как вышло, что всевидящее существо сидит на унитазе и недоумевает, как здесь оказалось? Окинув мысленным взором предшествующие моменты, он обнаружил помеху. Точка темной материи казалась больше, ее уже нельзя назвать мушкой, точнее было бы описать ее как тревожащую полупрозрачность, каплю с нечетко прорисованными границами. Он не в силах был уловить ее, чтобы рассмотреть хорошенько, однако ощущал ее вредоносную насыщенность знанием, противоречащим его опыту. Невероятно! Невероятно, что даже у Бога мушка в глазу! Бог очень-очень разгневался. И гнев Его, не имея иного выхода, принял форму трех больших доз, которые Он вдохнул одну за другой. Если буйная невоздержанность убьет Его тело, быть по сему.

Он вовремя спустил штаны. Тело не умерло, но извергло из себя кал, точно из перевернутого вулкана. В этой вони, посреди вспышек инородных огней и апокалиптического стука в груди, на него снизошло блаженно-рациональное озарение: вот что бывает, если злоупотреблять. Однако, если вдуматься, эта мысль неуместна. Злоупотребление раздробило его блестящую рациональность на множество осколков, в каждом из которых заключалось озарение, не связанное с другими, и в каждом на миг отражалась раскаленная, как звезда, белизна, пылающая в его желудке: он думал, его вырвет. Но вместо этого вновь испражнился, причем и то, и другое оказалось непредвиденным. Если где и таилось предвидение его в высшей степени неприятного туалетного отклонения, то в туманной капле темной материи, а никак не в уме.

Вытерев задницу в тесной туалетной кабинке навахо, в оковах спущенных штанов, растерявшийся из-за блеска тысяч осколков и удушающего прилива крови к сонной артерии, он не уследил за местонахождением банки. А вспомнив о ней, с уверенностью предположил, что наверняка закрыл ее крышкой и отставил в сторонку. Но нет. О нет, нет, нет, нет, нет. Он опрокинул ее на пол. Ее рассыпавшееся содержимое жадно впитывало струйку воды из подтекающего уплотнения унитаза. На полу образовалась жижица, и ему ничего не оставалось, как собрать ее пальцем обратно в банку, рискуя вымочить оставшийся порошок. Все вдруг утратило смысл. Воплощенное ясновидение, кравшееся по коридору, дабы исполнить свой гениальный замысел, теперь обрывками туалетной бумаги вытирало белесую алкалоидную размазню, зараженную фекалиями и, возможно, туберкулезными бактериями, унижая себя размышлениями, получится ли потом протереть этой же бумагой десны, не наглотавшись патогенов, и не лучше ли (хотя его по-прежнему подташнивало) вылизать пол, дабы не упустить ни миллиграмма.

Рвотный рефлекс убедил его, что лизать пол не стоит. Он утрамбовал намокшую туалетную бумагу в банку и закрыл крышкой. И в этот миг, когда его накрыла волна экстаза, существующая в энных измерениях, накатил всеклеточный оргазм, он вспомнил, что его гениальный замысел призван был обеспечить избыток наркотика, измеряющийся не в миллиграммах, а в килограммах. И тогда он вырвался из угрожающей жизни зоны турбулентности в плавнейший из самых высотных полетов, и все вновь обрело смысл. Как он мог усомниться в правильности своих действий? Почему вообразил, будто злоупотребил? Бог не ошибается! Он великолепен! Великолепен! Он прорвался сквозь ограничения тела в высшие сферы бытия. Точка темной материи съежилась, того и гляди исчезнет, стала такой крошечной, что Бог опять ее полюбил, – милая, безобидная, совсем ничего не знает, или знает самую малость…

теперь ты видел не лучше ли было б не займет и минуты

Перри понял, что говорит точка – быть может, сегодня настанет миг, когда он покажется сам себе чуть менее великолепным, а этого допустить нельзя, – он прокрался по коридору, юркнул обратно в комнату. Вторая баночка, полная и совершенно сухая, лежала в свернутом носке в его вещевом мешке. Он не собирался ее открывать. И взял ее лишь потому, что перед самым отъездом им овладела паранойя, казалось бы, иррациональный страх оставить весь свой резерв в подвале дома, надежно припрятанный за отопительным котлом, но все-таки без присмотра. Теперь он понимал, что им двигал вовсе не иррациональный страх. А безупречная предусмотрительность. – Перри?