— А если тебя подстрелят? Я не допущу, чтоб ты умер из-за меня.

— Все умрем! — рявкнул Каратавук. — Ради своей матери, дай рубашку! Ну давай, давай! — Он нетерпеливо пошевелил пальцами и добавил: — За восемь лет войны никто не смог меня подстрелить.

Мгновение помешкав, Мехметчик сдался. Требовательная властность друга не оставляла выбора. Руками крест-накрест он схватил рубашку у пояса и стянул через голову. Что-то хрустнуло под ногой, и Мехметчик, замерев с рубашкой в руках, уставился на осколки глиняной свистульки, которую нечаянно выдернул из-за кушака.

— Черт! — охнул он.

— Неважно, держи! — Каратавук сунул ему свою блеклую рабочую блузу.

Друзья смотрели друг на друга: только свиделись — и на тебе.

— Езжай на Мегисте и доберись до Крита. — Каратавук обнял и расцеловал Мехметчика.

— До встречи в раю, если раньше не выйдет, — печально улыбнулся Мехметчик.

— Сиди тут, пока не убедишься, что они пошли за мной, и тогда беги, — сказал Каратавук. Он вынул из-за пояса свистульку и протянул другу. — Она поет, как дрозд, но все равно возьми и вспоминай обо мне. Я себе другую сделаю. — Каратавук резко отвернулся и стал взбираться по каменистой тропинке.

Мехметчик видел, как он изо всех сил старается привлечь к себе внимание. Конечно, снизу раздались крики, и цепь охотников развернулась в погоню за Каратавуком. Затрещали-защелкали выстрелы, пули рикошетили от камней.

— Сукин я сын, — прошептал Мехметчик, переживая, что подставил товарища под огонь. Мучимый выбором, он еще мгновение колебался, а затем стремглав бросился по козьей тропе, что пересекалась с другой, уводившей его от погони. — Сукин сын, сукин сын, — повторял он, как заклинание от несчастья.

Каратавук залег за гробницей святого. Сердце колотилось в горле. Он затеял игру, и она началась. Сунув руку под саркофаг, он нащупал дырочку, откуда вытекало масло, омывшее кости святого. На краях остались капельки. Каратавук мазнул себе по губам и лбу, облизал палец и попросил помощи у святого и Марии, матери Иисуса Назарея. Обхватив колени, он раскачивался взад-впереди громадным усилием воли пытался подавить страх. Когда голоса зазвучали всего в нескольких шагах, Каратавук встал и, высоко вскинув руки, повернулся к преследователям. Только сейчас ему пришла мысль, что придется все как-то объяснить, и он растерянно и глуповато улыбался.

Искандер так и не понял, почему это сделал. Да, он был близорук и потому не узнал сына, но ведь прекрасно видел, что беглец сдается и поднял руки. Наверное, взвинчен был, готов впервые за долгое время после военной службы пальнуть в живого человека, ему выпал шанс прославиться, завалить Красного Волка и всерьез применить великолепное оружие, специально для него изготовленное Абдулом Хрисостомосом из Смирны.

Искандер вскинул ружье, прицелился в слегка размытую фигуру, стоявшую в каких-то двадцати шагах, и дернул курок. Но едва плечо шибануло отдачей, едва грохнул выстрел, едва дуло расцвело облачком порохового дыма, Искандер понял, что обесчестил себя и совершил непоправимую ошибку.

Вот так Искандер присоединился к сонму тех, кто содеял беспричинное зло, за которое никогда не сможет себя простить.

Вот почему у Каратавука полностью обездвижела одна рука и закончилась судьба гончара.

Но затем пришло время Мустафе Кемалю упразднить арабский алфавит, Каратавук быстро выучил латинские буквы и, несмотря на своеобразное понимание орфографии, сделался городским письмописцем. Когда стало ясно, что никто не вернется, он перевез свою разросшуюся семью в дом Леонида-учителя, где писал за тем же столом при свете того же вонючего фитиля той же масляной лампы, пользуясь бумагой из Леонидовых запасов, и держал певуна зяблика в той же клетке у входной двери. Порой ему казалось, что и сам он превращается в такую же раздраженную и сварливую личность.

Каратавук умеренно благоденствовал, хотя кое-кто наотрез отказывался от его услуг, ибо писать ему приходилось левой рукой. В старости его постигла неизбежная слепота, но к тому времени нужда в его трудах почти отпала, и он по праву стал легендой. Герой великой победы под Чанаккале, мужчина, получивший увечье в самых романтичных и благородных обстоятельствах, друг Красного Волка, ученый, прочитавший уйму книг и помогший многим неграмотным в их затруднениях, он мог с наслаждением коротать темень своих закатных дней на площади. Опираясь левой рукой на палку, Каратавук в ровно надвинутой суконной фуражке прямо сидел на каменной скамье под платаном, отвечал на уважительные и любезные приветствия прохожих и рассказывал истории о старых деньках ребятишкам, которые жались к его ногам или кружком усаживались в пыли.

Новый имам был из тех дуболомов, кого нашпиговали стереотипами в духовных училищах Коньи. Вскоре после ухода христиан его посетило праведное вдохновение, и он воспламенил немногих сторонников на свершение священных дел.

Во-первых, они взломали запертые двери покинутых домов, сочтя излишним спросить ключи у соседей, ибо Аллах вознаграждает чрезмерное усердие. Отыскав в домах запасы вина, они вытащили кувшины на улицы, где и опорожнили. Оскверненные вином сосуды разбили вдребезги, а затем выдрали и сожгли виноградники, даже те, чьи плоды предназначались исключительно на изюм.

Во-вторых, они сходили в храм Николая Угодника в нижней оконечности города — церквушку, где в стропилах проживал филин, — и в белую часовенку на вершине холма у древних гробниц. В обеих церквях они прилежно выскребли глаза всем фигурам, изображенным на фресках, и разломали оставшуюся церковную утварь.

В-третьих, из склепа позади церковки с филином они вынесли и сбросили с утеса оставшиеся кости христиан.

В-четвертых, они уничтожили все символические изображения на древних ликийских гробницах.

В-пятых, длиннющими шестами они сбили в маленькое стадо свиней, поневоле брошенных прежними хозяевами. Этих свиней они загнали на вершину утеса с часовенкой и на глазах Ибрагима, сидевшего там со своими козами и по-прежнему полного ужаса от случившегося с Филотеей, столкнули визжавших и верещавших животных с того же обрыва, откуда сбросили христианские кости.

Из всех этих деяний лишь последнее получило нескрываемое одобрение жителей в целом, поскольку в обычном мусульманине необъяснимо глубоко укоренен запрет на свинину. Однако многие никогда не забудут аппетитный аромат жареной свинины, что прежде плавал над городом, будя желание и отвращение разом. Остальные священные акты, особенно уничтожение вина, были встречены тревогой и ужасом в разной степени, однако людей устрашал безумный огонек моральной уверенности в глазах тех, кто действовал по предписаниям Аллаха, изложенным в святых книгах, которые никто не мог прочесть. С этих событий в городе потянулись беспредельно нудные годы почтенности, соблюдения правил и приличий, отчего жизнь всем казалась вдвое длиннее, и даже критские изгнанники разучились петь суты[124]и танцевать пентозали. И только множество сторонников Алии, впервые за всю историю ощутивших себя меньшинством, поскольку других меньшинств не осталось, упорно следовали старым обычаям и избежали мертвящей тягомотины безрадостной жизни.