— Пойдём, Мериптах.

Царь отвернулся, отошёл немного в сторону и сел на скамью без спинки в тени огромного жасмина. Мальчик покорно присел рядом, продолжая глядеть туда, в сторону невидимого теперь бесшумного животного обеда.

— Он очень редко ест, этот питон. Одного поросёнка в три месяца. Я его не люблю, хотя он символизирует меня. Иногда приходится устраивать церемонии для непосвящённых вассалов, с которыми не станешь толковать об истинном знании, о науке. Для них, раз уж я царь по имени Апоп, то, стало быть, хоть ненадолго превращаюсь в настоящего змея. И мне приходится во время некоторых церемоний выставлять вместо себя этого безногого гада. Смысл разумного управления в том, чтобы чередовать подавление с уступками. Например, жители Черной Земли безобидны, как овцы, не способны ни к какому серьёзному сопротивлению, но и им необходимо отчасти угождать. Зная об их категорическом неприятии искренних нежных отношений меж мужчиной и мужчиной, мои провинциальные «друзья» время от времени устраивают показательные казни якобы пойманных мужеложников.

Мериптах нетерпеливо пошевелился, явно показывая заинтересованность в судьбе невидимого львёнка.

— Не надо, Мериптах. Не надо на это смотреть. Я жалею, что тебе довелось увидеть то, что ты увидел. Совпадение. Иногда кролик неделями прыгает возле змеиного носа, а тот даже веко не подымет.

Мальчик только вздохнул.

— Ночь опускается. Ночь особая. Это полнолуние. Я презираю всех этих каменных и деревянных истуканов, но привык считаться с призрачным светилом. Оно оказывает влияние на людей, каким-то образом увеличивает или уменьшает вес души человека и, в момент своего величия, способно помочь главному начинанию. Нужно только правильно понять, в чём главное, и уметь подготовиться к такой ночи.

Тьма быстро пропитывала воздух, глаз пасовал перед этим тихим нашествием. Над зверинцем пронёсся голос какой-то невидимой, злой птицы. Над пространством человеческого города прокатились, пересекаясь с востока на запад и с севера на юг, волны барабанного буханья. Стража давала знать, что всё в порядке. Аварис, если желает, может спокойно засыпать.

— Мы сегодня не будем торопиться, Мериптах. Сначала омовение, потом трапеза, потом вознесение на небеса. Ты рассмотрел все части великого целого, теперь пора тебе окинуть взглядом всю картину.

Омовение чрезвычайно напоминало то, что делали с Мериптахом прислужницы госпожи Аа-мес в день появления Апопа в Мемфисе. Только теперь это были не прислужницы, а прислужники, и трудились они умелее, спорее, деликатнее. И без единого смешка и хихиканья. Как будто заняты делом, важнее которого быть не может. Мериптах был покорен, и это было ему нетрудно, ибо почтение к ритуалу есть суть правоверного египтянина. Даже лёжа на столе парасхитов, он думал прежде всего о порядке. Так что же ему теперь эти лепестковые ванны, кожные щётки, возня с ногтями, ароматические внедрения внутрь уже однажды умиравшего тела.

Но вместе с тем это уже не был прежний Мериптах. Ничего из сказанного змеем он не пропустил. Чему из услышанного поверил, он и сам не знал. Смущает ли его продолжение, пугает ли, отвращает? Он не думал об этом, ибо это было бы бесполезно. Он пребывал в состоянии некой двойной уверенности: это обречено произойти, и этого же не может быть никогда! И это состояние его почти устраивало. Он вдыхал ароматы и был спокоен. Немного досаждало подозрение, что эта раздвоенность когда-нибудь принуждена будет кончиться. Только вместе с жизнью! Но, к сожалению, нельзя было рассчитывать, что его кто-нибудь убьёт. Если же здесь и отыщется какой-нибудь добрый человек, никакой гарантии нет, что милости змея продлятся до того, чтобы погрести его сообразно мемфисскому загробному порядку. И не потому, что змей жесток или коварен, просто здесь, на этой земле — удивительной, непонятной и конечно же нечистой — нет и пяди, годной хотя бы для одной правильной могилы. Власть ни Птаха, ни Амона не властвует здесь. Достаточно вспомнить жуткий лес каменных истуканов. В какой жалкой заброшенности там владыки подлинной жизни. Если они не в силах навести порядок вокруг себя, как можно надеяться, что они способны простереть свою волю в мир Запада.

Нет, змей не коварен и не жесток. Он ни разу не солгал, он щедр.

Но он питается львятами!

И мысль Мериптаха озаботилась предстоящей трапезой.

И она состоялась. Посреди огромного пруда на неподвижном плоту, заставленном не столько яствами, сколько цветами. В основном теми, что распускают ароматы после захода солнца. Сама водная гладь казалась покрытой слоем прохладного аромата. Маслянистые полосы света, падавшие на поверхность пруда от светильников, выставленных на прямоугольных берегах и по углам трапезного корабля, казалось, лежали не на воде, а на самом этом запахе, отчего их можно было не только видеть, но и обонять. Мериптах был смущён и восхищен таким перепутыванием чувств.

Огней было так много, что затмевались звёзды и небо казалось одноцветным, как чёрный потолок.

Царь и мальчик сидели друг против друга в креслах, в конструкции которых были искусно переплетены змея и лев. Золотая чешуя и эбеновые лапы. На нескольких подставках меж креслами располагались блюда с лучшею, видимо, едой, но Мериптах был не голоден, поэтому и не рассмотрел, что там выставлено. Апоп подумал, что он не ест оттого, что смущён предчувствиями, и нахмурился. Мериптах решил, что взгляд царя невесел, потому что сердце его уязвлено.

— Ты несчастен? — спросил он и с удивлением обнаружил, что сейчас словами выразил то, о чём уже несколько дней, оказывается, думает: большеглазый змей — существо обездоленное.

Царь был потрясён и тронут. И главное, обрадован самой возможностью подобного разговора. Мальчик все длинные недели их городских гуляний казался ему более сфинксом, нежели чувствующим человеком. Все обрушиваемые на него сведения и тайны проникали в него не более, чем вода из ведра мойщика проникает в каменную статую. Но, кажется, есть надежда. Царь боялся нарушить молчание: вдруг выяснится, что этот вопрос — случайность. Ведь и павиан, дунув в прорезь флейты, может случайно извлечь прекрасное сочетание звуков. Что, если в этом вопросе удивительно очерченных уст всего лишь сказалось действие особого невидимого дыма, испускаемого хитро оснащённым светильником? Дыма, ослабляющего путы неприятных мыслей.

Царь мощно пошевелился, и блестящая пластина неизвестного белого металла блеснула на его груди. Других украшений не было на мощном теле, а на этом была изображена лодка с двумя гребцами.

— Я не знаю, Мериптах. У меня есть всё для того, чтобы быть бесконечно несчастным: слишком большая власть, слишком точные знания о мире и людях. И ни с тем, ни с другим я не в состоянии расстаться, хотя бы этого и пожелал. Меня нельзя испугать, меня нельзя удивить. Расставшись со всеми ложными кумирами, я остался вообще без всего. Настолько один, что даже захватывает дух. Но вместе с тем я не только знаю, что подлинное счастье возможно, я наблюдаю его вокруг себя очень часто и, главное, надеюсь обрести для себя.

Мериптах решил, что ничего не понял из этой речи, но при этом ему было таинственно весело, то ли в связи с царскими словами, то ли ещё почему. И он посчитал правильным помалкивать, ибо есть опасность утратить что-то важное из того, чем он сейчас владеет молча.