В межречье сотни лет правили в городах цари-жрецы, носившие титул лугаль или энси. Установления их власти были прочными, но простому люду, как можно догадаться, приходилось тяжело, ибо именно и только из него высасывались средства на новые храмы и дворцы. Но вот однажды в городе Лагаше один из богатых людей решил изменить порядок вещей. Он сместил жестокого энси и объявил, что теперь будет другая жизнь. Провозгласил якобы от имени бога Нингирсу: «Пусть сильный не обижает вдов и сирот». Он отменил поборы со жрецов низкого ранга, увеличил миску храмовых работников, отделил хозяйство храма от царского хозяйства. Он пошёл дальше — снизил плату за совершение религиозных обрядов, снизил налоги с ремесленников и уменьшил повинность на строительстве каналов. Оградил граждан от гнёта ростовщиков. Ликвидировал ещё существовавшее в городе многомужество. Он правил шесть лет. Но началась война. Уруинимгина, так звали реформатора, проиграл её. Победитель, царь города Уммы — Лугальзагеси, отменил всё новые установления. Это было больше тысячи лет тому назад. Ныне Лагаш — маленький, глухой посёлок, где живут люди, ничего и не слыхавшие о своих столь мужественных и решительных предках, об их возвышенных призывах и разумных законах. Они пали ниже тех крестьян, что платили когда-то свергнутому энси.

Вот на этих полках лежат таблицы со сводом законов вавилонского царя Хаммурапи. Они действуют в некоторых частях межречья и поныне. Видишь, сколько таблиц. Множество, и ещё одно множество, и ещё два множества сверх этого! Очень детальная, разработанная система, предусматривающая все случаи жизни, любые споры, самые заковыристые случаи. Особенно в том, что касается имущества. Послушай.

Апоп взял с полки табличку и начал читать, с ходу переводя с аккадского:

— «Если отец иеродулы выделил ей часть и составил об этом документ, не упомянув в последнем, что она может завещать её кому угодно, то в случае смерти отца её поле и сад получают братья и обязываются удовлетворять её, сообразно размеру её части, зерном, елеем и молоком. Если же они не дают ей этого, сообразно её части, и не удовлетворяют её, то её поле и сад должны быть переданы хозяину, которого она укажет, и тот должен содержать её. Полем, садом и всем, что она получила от отца, она должна пользоваться пожизненно, но не продавать и не уступать никому. Её же детская доля в наследстве принадлежит братьям». И это всего лишь иеродула, дочь наложницы, каково же расписаны права наследства жены и сыновей! Таких кодексов множество. Все они, составленные царственными мужчинами, думавшими, что раз и навсегда вносят в мир порядок, — вся стена слева от меня. Свод законов Шульги более древний — на соседней полке. Лет на четыреста старше вавилонского. В том, что касается имущества и наследства, всех этих хитростей, с которых кормятся жадные судейские крысы, он слабее, приблизителен, много упущений и двусмысленностей. Но в других отношениях он весьма превосходит кодекс Хаммурапи, в котором превыше всего в части гражданских выяснений стоит принцип «око за око, зуб за зуб». Если у тебя выбили глаз, ты имеешь право выбить глаз у обидчика. Примерно так же судят и в Черной Земле, если спорящие равны положением. Мне этот закон не нравится, хотя он намного лучше беззакония. Ведь как поступает дикарь, у которого выбили глаз? Он идёт и убивает того, кто ранил его! Хаммурапи, несомненно, возвысился над дикарём, но, странным образом, оказался ниже упоминавшегося царя Шульги. Тот считал, что за глаз и за зуб, и за любое другое членовредительство можно заплатить деньгами. Ведь выбивая глаз у врага, ты увеличиваешь количество пролитой крови в мире, и боли, и жестокости тоже становится больше. Двадцать поколений понадобилось вавилонскому закону, чтобы скатиться с вершин такого понимания в болото мелочных разбирательств по поводу захудалого сада и засоленного клочка землицы.

Апоп встал, тяжело и медленно распрямляя мощное, короткое туловище.

— То же самое происходит не только в мире мирских установлений. Помнишь, что я показывал тебе в мастерских каменотёсов? Мастерство и искусство древних может быть возвышенным и может потом на столетия впасть в примитивную, жалкую суету, но потом снова напитаться силой и обрести крылья духа и красоты. Может быть, лишь для того, чтобы снова рухнуть в прах. Не знаю. Две тысячи лёг назад простой рыбный писец написал великую книгу «Душа человека перед вратами Дуата», и многие считают, что уже тогда всё было сказано. После шли одни лишь перелицовки, только с новейшими ухищрениями. «Беседа разочарованного со своей душой», «Разговор плывущих в Ладье Вечности». Суетливые жители межречья додумались даже до того, чтобы отворить ворота Дуата. Герой одной бойкой книжонки, довольно симпатичный, понимающий ценность мужской дружбы, но в общем бесхитростный парень Гильгамеш пробрался в мир смерти, дабы беседовать с его вечными хозяевами. И беседы эти не принесли ему радости. Смешно, как будто можно было рассчитывать, что будет по-другому. Гильгамеш, как ребёнок, подглядывающий в щёлку за пиром взрослых и разочаровывающийся оттого, что там происходит то же самое, что и в его песочнице. Тог рыбный писец много выше, он хотя бы не стал теребить запоры врат, которых собственно и нет. Но, может статься, явится спустя годы кто-то, кто превзойдёт и Гильгамеша, и рыбного писца. Но всё равно, это будет ходьба по кругу. Повсюду идёт огромное строительство, возводятся храмы и пирамиды, но лишь для того, чтобы рухнуть в своё время. Нет подлинного взрастания. Копится золото и серебро, но не копится подлинно ценное.

Царь, стоявший всё время боком к Мериптаху, повернулся к нему, и выражение лица у него сделалось похожим на то, с каким он смотрел на мальчика во время краткой и кровавой встречи во дворце Бакенсети.

— Для чего я это всё говорю... Для чего я это всё говорю, Мериптах?

Мальчик чуть втянул голову в плечи, показывая, что не знает.

— Только здесь, в Аварисе, мысль очистилась от пут суеверия и не пресмыкается более перед раскрашенными истуканами. И что же обнаруживает эта мысль, воспарив над миром и временем? Кажется, вот что: мир устал от бессмысленных перестроек, и время никуда не ведёт. Я с этого начал и теперь, похоже, изложил все доказательства, что это так и есть. Всё перепробовано. Науки достигли своего предела, утончились более, чем это можно представить, и ждать от них, в общем-то, больше нечего. Искусства толкутся на месте или бродят по кругу. Мир тонет в непрекращающемся страдании.

— Потому что миром правит Сет, — громко сказал Мериптах.

Апоп поморщился:

— Ты как будто не слушал меня. Сет...

— Сет всегда был силён, но вы возвысили его своим почитанием.

Апоп опять поморщился и вздохнул несколько раз.

— Пойдём.

Этот сад был мрачен. Трудно было понять почему. То ли зелень росших здесь деревьев была темнее, чем в других местах, то ли зубчатые тени стен лежали угрожающе. Присмотревшись, Мериптах догадался, отчего ему тут так боязно находиться, даже вместе с таким водителем. Сад был населён. В его толще угадывались и, что ещё страшнее, подразумевались какие-то огромные, затаившиеся фигуры. Из куста жасмина торчит громадный неподвижный локоть, а из-за ствола пальмы выставлены колени кого-то, сидящего столь же неподвижно. Общая атмосфера какого-то тяжеловесного древнего поджидания правила здесь, в бесшумном сообществе древесных и нечеловечески недвижимых фигур.