Наши индивидуальные модели мира могут не совпадать, мы можем принадлежать разным религиям, идеологиям, можем иметь разное образование, жить в разных странах и под. Иногда это несовпадение ведет к войнам. Примерами были религиозные войны далекого прошлого или война холодная из не столь давнего прошлого.

Раньше модель мира, доминирующая в данном обществе, в определенной степени «приглушала» модели мира остальных членов данного общества. И чем эта страна была более тоталитарной или авторитарной, тем жестче она удерживала свою модель в головах граждан. Если Советский Союз был атеистической державой, например, то он плохо смотрел на верующих. И это можно понять также и так, что реально он боролся против иного центра власти в стране. Было два полюса как бы правильного и неправильного гражданина. Если у правильного главной характеристикой было членство в КПСС, то у неправильного — вера.

Есть определенный тип зависимости между профессией и индивидуальной моделью мира человека. Р. Нозик, например, видит связь между интеллектуалами и неприятием капитализма[1235]. Под интеллектуалами он понимает не просто людей с определенным уровнем образования и знаний, а таких, которые в своей работе имеют дело с идеями, выражаемыми словами. Это поэты, писатели, литературные критики, журналисты и множество профессоров университетов.

Нозик пишет: «Интеллектуалы слова живут хорошо в капиталистическом обществе, у них есть свобода формулировать, сталкиваться и продвигать новые идеи, читать и обсуждать их. Их профессиональные умения востребованы, их доходы выше средних. Почему же они диспропорционально против капитализма? Действительно, некоторые факты подтверждают, что чем более хорошо и успешно живет интеллектуал, тем более вероятно то, что он будет против капитализма. Эта оппозиция капитализму в основном левая. Но Йейтс, Элиот и Паунд возражали против рыночного общества справа. Оппозиция словесных интеллектуалов капитализма является социально значимым фактом. Они формируют наши идеи и образы общества, они предлагают политические альтернативы, рассматриваемые бюрократами. От трактатов до слоганов они дают нам предложения для того, чтобы выражать себя. Их оппозиция имеет значение, особенно в обществе, которое зависит существенным образом от понятных формулировок и распространения информации»[1236].

В целом в чопорный мир информации ворвался низовой мир фактов и победил его. Еще одним фактором стало умирание печатной прессы, которая, по сути, выступала в роли кордона между реальной и фейковой информацией.

Новый мир стал ближе населению, поскольку население эпохи Интернета меньше читает и в принципе не интересуется длинными текстами. Ушло поколение, которое было в состоянии читать такие тексты.

Советские люди — это люди длинных текстов, чтение которых сегодня утрачено по множеству причин. С одной стороны, СССР проходил процесс индустриализации, гонки вооружений, поэтому ему нужны были образованные люди в большом количестве. Это как подготовка спортсменов, когда для того чтобы получить на выходе одного, надо заниматься с тысячами. С другой стороны, это несомненно давление новых технологий, позволяющих если не читать в старом смысле, то просматривать быстрее, а большинство вообще не выходит за пределы первой страницы, поданной на экран.

М. Ефимов описывает ситуацию данного «нечтения» с позиции еще дореволюционного интеллигента: «Помните, как Алданов вспоминал слова Ходасевича о том, что поэзия пришла в упадок с тех пор, как поэты перестали жить в деревне. (И Алданов, конечно, возражал и „отвечал примером Гете“, все же признавая, что „что-то в мысли Ходасевича было верное“.) Я бы это применил не к поэтам, а к читателям. „Читатель повывелся“. Не любой читатель, а читатель толстых книг. Тут, кажется, впору вспомнить и рассказанное Шкловским про извозчика, у которого под хороших лошадей „ездоков нету“. Вот толстые книги у нас есть, а читателя, у которого достанет — огрубим — времени, чтобы их читать, нет. Ни времени, ни воздуха. Воздуха — в прямом смысле слова. Где ныне „лето на даче“? Все эти подмосковные (уже не имения, а только съемные) дачи, или Коктебель, или Прибалтика, или Зеленогорск, вся та „география“, куда, как сказал Мандельштам, „ездили додумать то, чего нельзя было додумать в Петербурге“? А ведь „дачное чтение“ — это едва ли не из самого важного, что „образует человека“, в России, по крайней мере. Я бы и еще уточнил. „Дачное чтение“ — это ведь всегда „детство-отрочество“ (и уже совсем редко — „юность“: там уж не до того, как правило). И опять же „по Мандельштаму“ (зацитированное, увы, почти насмерть): „У интеллигента не биография, а список прочитанных книг“. Почти все самое главное мы прочли в „детстве“ и „отрочестве“. Дальнейшие открытия при всей их значительности — они если не вторичны, то все же имеют смысл лишь в перспективе того, первичного, детского и отроческого. Когда оно есть»[1237].

Ему вторит В. Соловей уже с позиции современного студенчества: «Доля умников и дураков среди студентов, в общем, не меняется, а более-менее воспроизводится с каждым новым набором. Вероятно, это генетически детерминированная закономерность. Но вот что меняется, причем заметно, так это историко-культурная эрудиция. Подавляющее большинство студентов потрясающе невежественно. Причем я бы не стал винить в этом школу — к ней у меня иные (и весьма серьезные) претензии, — но сей грех я все же не решусь ей вменить. На мой взгляд, нарастающее невежество новых поколений суть следствие заката гуттенберговской эпохи. Проще говоря, молодые люди не имеют вкуса и привычки к чтению, прежде всего, систематическому чтению толстых и серьезных книг. Большой нарратив не исчезает как вид, но превращается в удел избранных. Для подавляющего большинства молодежи характерно преимущественное (или почти исключительное) потребление информации из Интернета и социальных сетей и через мобильные гаджеты, что кардинально ограничивает возможности чтения. Поясню на примере. Сейчас лонгридом считается текст в четыре-пять тыс. знаков. В бытность моей работы в газете полтора-два десятка лет тому назад, лонгрид начинался от 10–12 тыс. знаков. А нынешний лонгрид претендовал бы на заметку. В общем, шансы текста, не вмещающегося в одну прокрутку „мышки“ (один тачскрин), быть прочитанным стремительно уменьшаются. В свою очередь, уменьшение чтения больших и непростых текстов резко уменьшает способность к интеллектуальной концентрации и думанию как систематическому организованному процессу. Сразу отмечу, что чтение электронных книжек неспособно заменить чтение бумажных. Дело в том, что тип нейронных связей, выстраиваемый при чтении с разных носителей, качественно отличается. Именно чтение бумажных книг формирует нужные человеку для интеллектуального развития нейронные связи. Меня лично гибель гуттенберговской галактики удручает»[1238].