Ты крепко спишь в плетеной корзинке мадам Бертран — славной дамы, сердечно отнесшейся к нам здесь, в Динане. Погода сегодня жаркая, но во дворе прохладно, и плеск фонтана услаждает слух.

Итак, мой милый малыш, хотя ты спишь и видишь сны (о чем — не представляю) и хотя ты еще не знаешь, что значит жить, дышать и думать, и хотя ты не понимаешь меня, даже когда открываешь свои черные глазки и слышишь мой голос, я все же хочу сказать тебе три важные вещи так, как если бы ты ясно понимал каждое мое слово.

Первое: особа, перед коей тебе предстоит выполнять сыновний долг, является моей давней и самой близкой подругой. Я молюсь, чтобы ты любил и почитал свою приемную мать, всегда обращался с ней хорошо, никогда не презрел память о ней и не возненавидел ее за любовь ко мне. И помни: дружба и преданность по-настоящему проверяются лишь в отчаянных обстоятельствах. Так сказал автор одной небольшой книги, которая часто приносила мне утешение в последние недели и к которой я буду часто обращаться в будущем.[289]Я молюсь, чтобы ты обрел такого же верного друга. Я знала в жизни много радостей, но воистину дружба с ней была величайшей из них.

Второе: имя, что ты носишь сейчас, не подлинное твое имя — но не презирай его. В качестве Эдварда Глайвера ты должен найти собственный путь в жизни, полагаясь только лишь на достоинства и таланты, дарованные тебе Господом. В качестве Эдварда Дюпора ты бы ездил в огромных каретах и ел с золотых блюд не по своим заслугам, а единственно потому, что ты сын человека, обладающего огромным наследственным богатством и властью. Не думай, что подобные вещи приносят счастье или что нельзя найти удовлетворение в честном труде и нехитрых радостях. Раньше я так думала, но потом осознала свою ошибку. Богатство и сытая жизнь превратили меня в пустышку, в мыльный пузырь, в бездумного мотылька. Сейчас я содрогаюсь от отвращения, вспоминая себя прежнюю. Нет, не такого я желаю тебе — да и себе теперь. Посему гордись своим принятым именем, прославь его своими усилиями, дабы твои дети в свой черед гордились им.

Третье: не питай ко мне ненависти. Ненавидь только то, что заставило меня пойти на такой шаг. И не думай, что я отказалась от тебя из равнодушия или хуже. Я поступила так из великой любви к тебе, ибо не хочу увидеть, как тебя развращает голубая кровь, развратившая твоего отца и столь много для него значащая; не хочу увидеть, как тебя превращает в нравственного калеку слепая родовая гордыня, от которой я таким образом пытаюсь оградить тебя.

Но я сознаю, сколь тяжкий грех совершаю, лишая тебя многих жизненных благ, а своего мужа — желанного наследника, а потому я вверила все в руки Господа. Коли Всевышнему будет угодно привести тебя к правде, я обещаю перед смертью позаботиться обо всех необходимых доказательствах, которые понадобятся тебе, чтобы восстановить свое подлинное имя, если ты пожелаешь, — хотя я молю Его, своего грядущего судию, чтобы ты не возымел такого желания и нашел в себе силы отречься от положенного тебе по праву рождения.

Спи же, мой прелестный малыш. Когда ты проснешься, меня уже здесь не будет. Ты никогда не узнаешь, что я твоя мать, но ты для меня навсегда останешься сыном.

Твоя вечно любящая мать

Л. Р. Дюпор

Июнь 1820 г., Динан

На втором листе бумаги было лишь несколько строк, написанных нетвердым, дрожащим почерком.

К моему возлюбленному сыну

Во исполнение данного тебе обещания я оставила ключ, призванный открыть тайну твоей подлинной личности. Если Бог в мудрости и милости своей приведет тебя к нему, воспользуйся им или уничтожь его в согласии с велением своего сердца.

Я плакала, когда в последний раз приезжала повидать тебя; ты играл у моих ног, прелестный крепкий малыш, каким обещал стать с самого рождения. Больше я никогда не увижу тебя — до дня, когда земля отдаст своих мертвецов и мы с тобой воссоединимся в вечности.

В глазах меркнет. Больше не могу писать. Сердце мое исполнено боли.

Твоя мать

Л. Р. Дюпор

Внизу страницы, другой рукой, было написано следующее:

Она скончалась вчера. В шаль, что была на ней, когда я закрыла ей глаза, я заверну письма к ее потерянному сыну (последние слова, написанные ею в жизни), два свидетельства его рождения, а также книжечку, в которой она находила великое утешение и которую хотела бы оставить своему возлюбленному чаду. Она доверила Богу явить эти вещи из могильной тьмы на свет дня, коли на то будет Его воля. Это последняя моя услуга ей. Да упокоит Господь ее душу.

Дж. И. 1824

Почерк принадлежал, конечно же, Джулии Имс, которая перед собственной своей смертью начертала на листке бумаги два слова, высеченные на гробнице подруги, и отослала мистеру Картерету, дабы таким образом дать ключ к разгадке тайны, что она хранила много лет. Как она умудрилась спрятать завернутые в шаль предметы за гроб, прежде чем локулу замуровали, я совершенно не представлял, — но они находились передо мной. Похоже, Всемогущий, при небольшой помощи мисс Джулии Имс, явил Свою волю.

Я перечитал письма матери, напряженно размышляя над каждым словом, особенно над первой фразой второго письма: «Во исполнение данного тебе обещания я оставила ключ, призванный открыть тайну твоей подлинной личности». Поначалу я решил, что эту загадку мне в жизни не разгадать; потом я еще раз хорошенько подумал над словами «ты играл у моих ног» — и внезапно все самым чудесным, самым восхитительным образом встало на свои места.

Перед моим мысленным взором возник образ мисс Лэмб: печальной, худой мисс Лэмб, которая нежно проводит длинными пальцами по моей щеке, когда я играю возле ее ног с флотилией деревянных корабликов, выструганных для меня Билликом. Проходит минута, и в памяти всплывает еще одно воспоминание о ней: «Подарок от давней подруги, которая очень любила тебя, но уже никогда больше не увидит». И наконец последнее воспоминание: найденная мистером Картеретом в бумагах моей матери квитанция на изготовление шкатулки красного дерева неким мистером Джеймсом Бичем, плотником с Черч-хилл в Истоне. Двести золотых соверенов — в шкатулке красного дерева, что по сей день стоит на каминной полке в комнатах на Темпл-стрит. Что еще в ней содержится?

В состоянии крайнего возбуждения, несказанно обрадованный находкой и исполненный ликования, что загадка разгадана, я устанавливаю на место плиту от локулы, а потом с минуту стою неподвижно, пристально рассматривая высеченную на ней надпись. Странно сознавать, что моя мать лежит всего в нескольких футах от меня, в холодной узкой полости, заключенная в свинец и дерево, но что она все же сейчас говорила со мной, своим голосом, через письма, зажатые в моей руке. Слезы струятся по моим щекам, и я падаю на колени. Что я чувствую? Восторг от своего триумфа, само собой, но также гнев на мать, совершившую столь безрассудный и эгоистичный поступок, и любовь к женщине, чьим заботам я был поручен в младенчестве. Я думаю о незаконченном портрете в рабочем кабинете мистера Картерета и вспоминаю бесподобную, надменную красоту миледи, а потом думаю о ее подруге, Симоне Глайвер, вечно склоненной над письменным столом, пишущей свои романы, хранящей свои тайны. Узнав правду о своем рождении, я поначалу вознегодовал на нее за слепую преданность безрассудной подруге, но я был не прав. Когда-то я называл ее своей матерью. Как мне называть ее теперь? Пусть не она выносила меня во чреве, но она заботилась обо мне, бранила за провинности, защищала, утешала и нежно любила меня. Так кто же она, если не самая настоящая мать?