«Генеральное собрание» по делу князя Д. М. Голицына состояло из 20 человек, в число которых вошли кабинет-министры и сенаторы. Долгоруковых судили два кабинет-министра (в том числе Волынский), три архиерея из числа членов Синода, все сенаторы, генерал-фельдмаршал И. Ю. Трубецкой, адмирал Н. Ф. Головин, генерал-аншеф Г. П. Чернышев, два генерал-майора и четыре майора гвардии; высшие придворные чины (обер-шталмейстер А. Б. Куракин и гофмаршал Д. А. Шепелев), генерал-кригскомиссар Ф. И. Соймонов, президент Ревизион-коллегии А. И. Панин и ряд менее крупных чиновников – вице-президент Коммерц-коллегии Иван Аленин, советник Адмиралтейства Захар Мишуков, советник Петр Квашнин-Самарин.[722] Судьбу Остермана и Миниха определяли сенаторы и еще 22 сановника.

Однако состав самого судебного собрания не был предусмотрен никакими законами. Поэтому канцлера А. П. Бестужева-Рюмина судил Сенат, Бирона – следственная комиссия из шести генералов и двух тайных советников, а лейб-медика Елизаветы Петровны А. Лестока и издателя Н. И. Новикова – сами государыни. Но даже если подобное «Генеральное собрание» и созывалось, то оно, по сути, никаким судом не являлось, а лишь утверждало обвинительное заключение следствия. Но и оно порой не имело значения. В 1736 году, утверждая приговор кабинет-министров по делу Егора Столетова и его друзей (а речь там, напомним, среди прочего зашла о сожительстве поручика князя Белосельского с сестрой императрицы, мекленбургской герцогиней Екатериной), Анна Иоанновна признала, что Столетов «явных улик и никаких достоверных доказательств и свидетельства не представляет», да и сам является «человеком подозрительным и шельмованным»; однако, поскольку им «показаны ‹…› слова важные», то предполагаемого любовника надлежит сослать – и не в деревни, как предлагали министры, а «на вечное житье» в Оренбург. В 1748 году Елизавета Петровна «высокоматерно» заменила лейб-медику Лестоку определенную Тайной канцелярией смертную казнь на порку кнутом и ссылку на житье в Охотск, но затем передумала; бывшего доверенного врача императрицы по ее повелению держали в крепости еще несколько лет, после чего отправили в достаточно комфортабельную, по российским понятиям, ссылку в Великий Устюг.

При этом сами «судьи», принадлежавшие к тому же кругу, что и подсудимые, как правило, хорошо их знали, поэтому могли быть обвиненными в содействии или сочувствии им. Так, просвещенные собеседники Волынского сенатор В. Я. Новосильцев и генерал-прокурор Н. Ю. Трубецкой сначала тоже угодили под следствие и должны были доказывать, что никакого участия в его проектах не принимали. Зато Новосильцев сразу покаялся в других преступлениях: «Будучи де при делах в Сенате и в других местах, взятки он, Новосильцев, брал сахор, кофе, рыбу, виноградное вино, а на сколько всего по цене им прибрано было, того ныне сметить ему не можно. А деньгами де и вещми ни за что во взяток и в подарок он, Новосильцев, ни с кого не бирывал» – и далее перечислил «анкерок» вина, две лошади, «зеленого сукна 4 аршина», серебряные позументы, которые «взятком» считать, с точки зрения сенатора, не стоило.[723] Анна все же поверила в невинность обоих. Новосильцеву объявили выговор – но не за взятки, а за то, что ознакомившись с проектом Волынского, вовремя не донес; а Трубецкого тут же назначили судьей своего недавнего собеседника.

По части рассмотрения важнейших политических дел ситуация и позднее не изменилась. Когда в марте 1763 года ростовский митрополит Арсений Мацеевич посмел подать в Синод письменные возражения на инструкцию о новой системе управления церковными вотчинами, сами архиереи усмотрели в них оскорбление ее императорского величества и в качестве судей постановили: строптивца «архиерейства и клобука лишить, и послать в отдаленный монастырь на крепкое смотрение, и бумаги и чернил ему не давать». Кроме того, члены Синода, решив отдать Арсения под уголовный суд, намеренно подыграли светской власти, чтобы она могла проявить милосердие. Резолюция Екатерины II от 14 апреля гласила: «По сентенции сей сан митрополита и священства снять, а если правила святые и другие церковные узаконения дозволяют, то для удобнейшего покаяния преступнику, по старости его лет, монашества только чин оставить; от гражданского же суда и истязания мы, по человеколюбию, его освобождаем, повелевая нашему Синоду послать его в отдаленный монастырь под смотрение разумного начальника с таким определением, чтобы там невозможно было ему развращать ни письменно, ни словесно слабых и простых людей».

Кстати, милость императрицы не помешала через четыре года начать новое следствие над Арсением по доносу одного из монахов. Но теперь членов Синода для разбирательства уже не приглашали, и сама государыня с Вяземским составили обвинение: «Оный же Арсений, имея на сердце собственное и ненасытимое от монастырских имений обогащение, а не терпя о том никакого благоучреждения о взятии оных в смотрение Коллегией экономии, рассеивал, что якобы церковь разграбили, выговаривая при том, что де и у турок духовному чину лучше, нежели в России, почитая то сделанное о церковных имениях полезное, как для церкви, так и для великого числа [народа], учреждение ограблением ‹…›, каковые рассеивания открывают злостное его намерение, чтоб внушить в народе, якобы церкви гонение происходит от верховной власти, и там против оной поколебать во всеподданнической верности и усердии». К этим словам Екатерина приписала: «Сие доказывается тем, что Арсений осмелился в Николаевской пустыни читать молитвы о гонении на церковь для того, что не монахи управляют деревнями монастырскими, но Коллегия суммы отпускает на их обиход, смешивая он, Арсений, таким образом, святую веру с монаху непристойною корыстью, советывал из злобы читать молитвы о гонении церкви».

В присланном в Архангелогородскую губернскую канцелярию указе был сформулирован приговор: «Лишить его, Арсения, монашеского чина, и для снятия с него камилавки и всего монашеского одеяния призвать в Архангелогородскую губернскую канцелярию духовную персону и велеть его расстричь и одеть в мужичье платье, по расстрижении же переименовать его Андреем Вралем и послать к вечному и неисходному содержанию в Ревель, где и велеть его, Враля, содержать в тамошней крепости в одном каземате, под крепким караулом, не допуская к нему ни под каким видом, не только для разговоров, но ниже для посмотрения, никого, и, одним словом, так его содержать, чтоб и караульные не только о состоянии его, но ниже и о сем его гнусном имени не знали. Для содержания же его в караул определить тамошнего гарнизона из состоящих иноземцев».

Обычная же практика сыска выработала определенную форму приговора. Начинался он ссылкой на высочайшее повеление; далее указывалась вина осужденного, обычно в общих словах и без описания его конкретных действий или приведения «непристойных слов, о коих ее императорскому величеству известно», но зато со ссылкой на «развращенность» нрава преступника или его «непробудное пьянство». После чего обычно делался вывод, что такой-то, имярек, вполне заслужил смертную казнь или «жестокое истязание», но ради «матерного милосердия» от такого наказания освобождается и присуждается к менее жестокой каре. Приговор утверждался императрицей традиционной формулой: «Быть по сему».[724]