До меня доходили обрывки слухов.

– Не понимаю, с чего я так восхищалась Мильтоном, – сказала на углубленной литературе Мейкон Кэмпинс. – Мы сегодня рядом сидели на биологии – ничего такого особенного, парень как парень.

– Вот и Джоли из-за этого с ним рассталась, – ответила Энджела Гранд.

Я надеялась увидеть их в столовой или на общем собрании (украдкой, как мы с папой когда-то подсматривали в трейлер самого маленького в мире гермафродита в цирке шапито на Хеллоуин), но они там не появлялись. Видимо, родители договорились с мистером Баттерсом, и наша пятерка исправно посещала психолога Деб Кромвель по утрам и на большой перемене. Деб, невысокая и желтолицая, с медлительными движениями и маслянистой речью (ходячий шматок камамбера), устроилась как дома в комнате 109 корпуса Ганновер, обвешав стены разнообразными плакатами и диаграммами. Когда я пробегала мимо по дороге на углубленный матанализ, она всегда сидела там в одиночестве, листая собственные брошюрки о борьбе с депрессией (если только Мирта Грейзли не заходила ее навестить, скорее всего случайно: говорят, она часто вместо своего кабинета забредала в совсем другие комнаты, в том числе и мужской туалет).

Хор на балконе запел «Осанна, честь и слава», а наши Аристократы все еще не показывались. Я уже решила, они снова сидят у психолога и Деб знакомит их с радостями Принятия Себя и Расставания С Прошлым, но тут сама Деб вместе со школьной медсестрой миз Джарвис просеменили к скамье, где сидел Хавермайер, а рядом – его жена Глория, до того беременная, что издали казалось, будто ее придавило громадным валуном.

Тут кто-то ахнул; это Доннамара Чейз, прямо позади меня, чуть не грохнулась в обморок. Вся школа, включая учителей, разом обернулась. В часовню гуськом вошли наши пятеро, объятые любовью к себе (см. «Эбби-роуд», Битлз, 1969). Аристократы были в черном с ног до головы. Мильтон и Найджел похожи на ниндзя (размеров XL и XS), Лула в длинном глухом шифоновом платье несколько вампирского толка, а Джейд откровенно копирует Жаклин Кеннеди на Арлингтонском кладбище (громадные темные очки, сдвинутые на лоб, и винтажная черная сумочка из крокодиловой кожи с успехом заменяли вуаль и Джон-Джона)[426]. Замыкал шествие Чарльз, похожий на обугленного слона, – тоже весь в черном, только гипс на левой ноге (от щиколотки до бедра) торчит громадным бивнем. Бледный, страшно исхудавший, он ковылял на костылях, мрачно глядя в пол, а лицо блестело от пота (золотистые кудряшки прилипли ко лбу, словно подмокшие кукурузные колечки к миске). Мне стало совсем тошно – не потому, что я сейчас не с ними и не одета в черное (я и не подумала даже, напялила дурацкое платьице в цветочек), а потому, что Чарльз был так не похож на того, каким я его встретила впервые, осенью, когда он хлопнул меня по плечу на утреннем общем собрании. Тогда он был «Спокойной ночи, луна» (Браун, 1947), а теперь – «Там, где живут чудовища»[427] (Сендак, 1963).

Аристократы уселись в первом ряду, как раз передо мной.

– Сегодня мы собрались в этом священном прибежище, чтобы выразить свою скорбь и вместе с тем вознести благодарность, – начал с кафедры мистер Джонсон.

Облизнул губы и бросил взгляд в текст (он постоянно облизывал губы; видно, они у него вроде картофельных чипсов – солененькие и вызывают привыкание).

– Три недели назад всеми любимая Ханна Шнайдер нас покинула, и все это время непрестанно звучат самые добрые слова в ее адрес. Люди рассказывают о том, как она повлияла на нашу жизнь – в великом и в мелочах. Сегодня мы все вместе хотим выразить благодарность за то, что нам довелось повстречать такого прекрасного человека, учительницу и друга. Спасибо за ее доброту, человечность, ее заботу о нас, мужество в преодолении препятствий и радость, которую она дарила. Жизнь вечна, и любовь вечна, а смерть – ничто, всего лишь горизонт, а горизонт – всего лишь линия, обозначающая пределы нашего взора.

Джонсон бубнил и бубнил, переводя взгляд с одной части слушателей на другую с регулярностью поливальной установки – наверное, почерпнул сие полезное знание на курсах для проповедников: «Необходимо сплотить аудиторию, создав у каждого чувство причастности и человеческого единения». Речь была не такая уж гадостная, просто в ней никак не отражалась Ханна. Сплошь «она была светлым человеком» да «она мечтала о благе для всех», и ни слова о том, чем она жила на самом деле, – этой темы Хавермайер и прочие учителя боялись до дрожи, как если бы вдруг обнаружили асбест в корпусе Элтон или узнали, что повар школьной столовой Кристиан Гордон болен гепатитом А. Я так и видела стандартный текст проповеди с пометками «вписать нужное имя» (см. www.123pominki.com, № 8).

Когда он наконец умолк, хоровое общество взгремело, чуть фальшивя: «Снизойди на нас, Божья любовь». Ученики потянулись к выходу, улыбаясь, ослабляя галстуки, подтягивая резиночки на прическах «конский хвост». Я напоследок еще раз воровато глянула на Аристократов – они сидели, как статуи, с каменными лицами. Во все время проповеди ни разу не шевельнулись и не перешептывались между собой. Только Лула, словно почувствовала мой взгляд, обернулась, когда Эва Брюстер зачитывала текст из Псалтири, и, стиснув зубы, так что на щеках образовались вмятинки, посмотрела прямо на меня (и тотчас уставилась в пространство; так пассажиры машин, что мы с папой обгоняли в своем «вольво», смотрели мимо нас, на более интересные вещи: траву, небо, рекламные щиты у дороги).

Хавермайер двинулся по проходу со свинцовой улыбкой на лице, рядом катилась Глория, а за ней семенил мистер Джонсон, жизнерадостный, что твой Фред Астер, исполняющий фокстрот с очередной красоткой. Тут и Аристократы поднялись. Не глядя ни направо, ни налево, высоко держа голову, точно так же, как Ханна, когда танцевала с бокалом в руке под «Лихорадку» Пегги Ли[428] (а то и просто за обеденным столом, притворяясь, будто ей интересны наши дурацкие рассказы о школьной жизни), они проследовали к выходу и растворились в ослепительном сиянии дня.